Иероглиф на полях “Былого и дум”? (Первухина-Камышникова Н. В. С. Печерин: Эмигрант на все времена)

Наталья Первухина-Камышникова. В.  С. Печерин: Эмигрант на все времена. М.: Языки славянской культуры, 2006. 360 с.

Кто такой Владимир Сергеевич Печерин (1807—1885)? Поэт 1830-х годов, чью поэму 1834 года «Pot-pourri, или Чего хочешь, того просишь» Огарев напечатал в лондонском сборнике «Русская потаенная литература XIX столетия» (1861), а Достоевский пародировал в «Бесах» в поэме Степана Трофимовича Верховенского «Торжество смерти»? Один из первых русских «невозвращенцев», который летом 1836 года получил разрешение уехать за границу для устройства личных дел и остался на Западе навсегда, несмотря на полученное незадолго до этого место преподавателя греческой словесности в Московском университете и благоволение начальства? Русский католик, который в 1841 году принял пострижение в бельгийском редемптористском монастыре, а в 1843 году — священнический сан, и два десятка лет жизни оставался монахом, а следующие полтора десятка — капелланом при дублинской больнице? Блестящий мемуарист, чьи воспоминания, хотя и фрагментарные, незаконченные, смело можно назвать одним из шедевров русской мемуарной литературы? Автор стихотворения «Как сладостно отчизну ненавидеть //И жадно ждать ее уничтоженья!» (1834)? Персонаж герценовского «Былого и дум»? Герой книги М. Гершензона «Жизнь Печерина» (1910)?

Все эти определения справедливы и в самом деле описывают одну из сторон фантастической личности Печерина, но механическое суммирование таких разных аспектов отнюдь не позволяет разгадать загадку этой личности. А загадка бесспорно была в человеке, который в 70 лет, имея позади двадцатилетний опыт монашества, священничества и проповедования, «впал в студенчество», с наслаждением «погружался в глубокие таинства микроскопа» и «рассматривал круговращение крови в лапе лягушки (разумеется, живой)», в человеке, который, проведя двадцать лет в полном отрыве не только от общения с русскими людьми, но даже от чтения русской литературы и утверждая, что он стал «совершенно не способен ни к какому употреблению русского языка», писал по-русски так колоритно и выразительно, как удавалось немногим «чисто русским» людям.

Нельзя сказать, что Печерин совсем не привлекал внимания исследователей после Гершензона. О нем существует литература и на русском, и на европейских языках, однако меткое наблюдение автора рецензируемой книги Натальи Первухиной-Камышниковой (некогда выпускницы МГУ, а ныне профессора университета штата Теннесси в Ноксвиле): «...В культур - ной памяти России Пече- рину было суждено долго оставаться таинственным иероглифом на полях мемуаров Герцена» — в общем можно признать верным и применительно к сегодняшнему дню. Зато с появлением этой книги в «пече- риноведении» произошло качественное изменение: к целому ряду статей и публикаций самого разного уровня, от превосходных до поверхностных, прибавилась поистине замечательная работа.

Замечательна эта книга по нескольким причинам. Прежде всего, автор чужд догматической верности какой-то одной интерпретации — метод в работе с таким «объектом», как Печерин, совершенно непригодный. В конце книги, сообщив, что между последним сохранившимся письмом Печерина и его смертью прошло семь лет, Н. Первухина замечает: «С таким человеком, как Печерин, все могло произойти». А в послесловии совершенно справедливо указывает, что «в истории жизни Печерина, какой она предстает в его записках, каждый может найти подтверждение своим взглядам и представлениям о прошлом и о настоящем»: «...В годы торжествующего атеизма в обращении Печерина в католичество видели шаг к свободе совести, к свободе религиозной мысли; такой же освобождающий смысл может иметь его отход от религии».

Описывая совершенно невероятные повороты печеринского жизненного пути (московский профессор — нищий бродяга во Франции и Бельгии — католический монах в Англии и Ирландии — подписчик «Колокола» — капеллан, увлекающийся химией и физикой), исследовательница старается не навязывать ни герою, ни читателям собственное осмысление этого пути, не декларировать, а вдумываться и всматриваться.

Одним из способов такого всматривания служат ей своего рода «параллельные портреты»: Печерина она рассматривает на фоне его современников, с которыми он так или иначе соприкасался. Судьба этих людей показывает, кем мог бы стать Печерин — но не стал. Один вариант — это Герцен (и Печерин в молодости был свободолюбивым, романтически настроенным юношей), другой — Лермонтов (Пече- рин также отдал в юности огромную дань байроническому демонизму), третий — князь Иван Гагарин (Печерин, как и Гагарин, и в те же самые годы, перешел в католичество). Однако перебор всех этих вариантов лишь ярче подчеркивает особость Печерина. Таланта у героя Первухиной было, пожалуй, не меньше, чем у всех перечисленных; не случайно о его проповедях (на чужом, английском языке) в Ирландии ходили легенды, а идейный противник, М. П. Погодин, восклицал в начале 1860-х годов, что ни за что на свете не пустит Печерина жить и священствовать в России, «потому что он привлечет к себе прозелитов еще больше, чем к греческому языку» (который с таким блеском преподавал еще до отъезда из России). Однако этот свой недюжинный талант Печерин посвятил не освободительному движению, как Герцен, не литературе, как Лермонтов, не «поискам спасения от революции в единстве любви к Иисусу Христу», как Гагарин. Главная тема и главный смысл жизни Пе- черина, каким он видится автору его новейшего жизнеописания: «понимание внутренней свободы как самостоятельности мысли в любых жизненных обстоятельствах», «практика выживания, то есть сохранения своей личности и способности к ее дальнейшему развитию». Парадоксальным образом, даже в монастырской келье, даже подчиняясь строжайшему монастырскому распорядку, Печерин умел сохранять эту внутреннюю свободу, когда же ее требования входили в противоречия с внешними условиями, он находил в себе силы и мужество изменять эти условия (таким изменением стал, в частности, выход из монастыря). Пожалуй, и та «неромантическая осторожность», с которой Печерин в начале 1870-х годов отказывался от предложений вернуться на родину, может быть истолкована не только как трусливая уклончивость, нежелание расстаться с относительно комфортным существованием дублинского капеллана, но и как нежелание в очередной раз становиться в строй и присягать на верность очередной (на сей раз российской) общественной идее и доктрине.

Итак, современность Печерина в том, что он умел сохранять внутреннюю независимость, и эта сторона его жизни, как замечает Н. Первухина, «оказалась необходимой множеству людей нашего времени, попавших намеренно или, чаще, вынужденно в условия изоляции от возможных единомышленников — в ссылке, в эмиграции, да и просто в глубокой старости». Кроме того, Печерин — эмигрант, причем эмигрант добровольный, которому, однако, было психологически необходимо считать себя удаленным из отечества насильно, по вине политического режима, и именно в этом смысле Первухина называет печеринские тексты «учебником психологии русского эмигранта»: «Многие переживали такой же поворот сознания, что и Печерин: избрав для себя добровольно бегство, эмигрант начинает ощущать себя не беглецом, а изгнанником»¹.

Я уже сказала о том, что биографию Печерина Н. Первухина строит, «оттеняя» изображение своего героя портретами современников. Но еще более важную роль для понимания роли Печерина и его самооценки играет литература, от Шиллера до «Дон Кихота», от Жорж Санд до «Былого и дум». Пече- рин сам чрезвычайно активно разрабатывает эту линию в своих записках: «Решительно, участь жизни моей зависела от последней книжки, вышедшей из парижских тисков» (под тисками подразумевается печатный станок). Печерина и вправду можно назвать человеком, который довел романтическую идею жизнетворчества до логического предела: многие свободомыслящие молодые люди в России пленялись, например, религиозно-республиканской риторикой «Речей верующего» француза Ламенне (1834), но мало кто из них в самом деле бросил дом, имущество и «страну отцов» и отправился скитаться, не зная, где завтра приклонит голову. Печерин сам пишет о своей зависимости от литературных образцов так темпераментно, что очень легко полностью довериться ему и, так сказать, пойти у него на поводу. Н. Первухина этой ошибки не совершает; к лучшим страницам ее книги можно смело отнести те, где она пишет о роли, которую сыграл в жизни Печерина роман Жорж Санд «Спиридион». По Печерину выходит, что он всю свою жизнь выстроил в соответствии с этим романом о человеке, который сначала добровольно избрал монашескую стезю, а потом в монашестве разочаровался. Исследовательница между тем показывает, что этот финал «Спиридиона» повлиял не на жизнь Печерина, а на позднейший рассказ об этой жизни: «В то время когда Печерин прочитал “Спиридиона” впервые, в 1839 году, он заразился интенсивностью религиозных исканий героев; мысль же о монастыре явилась независимо от этого романа, скорее вопреки ему. Это по прошествии сорока лет его поразило соответствие его судьбы тому, что как бы предсказано в романе. ...Рассказывая о себе, Печерин за образец своего автобиографического героя берет персонажей другого писа- теля-романтика».