Профессия – дилетант

Когда-то в Древней Греции педагог был рабом, который провожал мальчика в школу и обратно. В современном мире роль педагога, казалось бы, должна существенно измениться: учитель — непосредственный проводник ученика в мир знаний. Но так ли это в сегодняшней постсоветской действительности?

Учителя и педагоги

Начнем с того, что при всей относительности существует условное разделение школьных работников на учителей и педагогов. Конечно, это преимущественно люди, занимающиеся одним и тем же делом. Правда, в слове «педагог» слышится что-то совсем школьное, тогда как в «учителе» есть отголосок от заглавной буквы. Но разделение этих понятий важно с точки зрения акцентов, которые делаются, когда мы говорим о педагогической деятельности или учительской профессии.

В учительстве, если не понимать его вульгарно, есть все же некая иррациональность, хаос страстей. А вот педагогика, наоборот, рациональна и упорядочен-на. Получается, что с детьми общаются, условно говоря, и педагоги, и учителя, то есть прообразы как бы двух стихий сразу.

С одной стороны — это яркие холерики и невротики, не способные справиться с переполняющими их эмоциями, романтики-идеалисты, проповедники, порой пожирающие свою паству, а порой приносящие себя ей в жертву. С другой — умные и не очень, малоприметные, но полезные тети и дяди, вызывающие то благодарность, то равнодушие, то раздражение.

Педагоги добросовестно трудятся и трезво оценивают свою работу по результатам. Учителя переживают на протяжении всего процесса общения с детьми. Учителя, как яркие кометы, завораживают, но и предвещают опасность.

Учительская (в этом смысле) стезя — удел немногих. В учительском деле намного больше интуиции и импровизации, чем ремесла и технологий. Хороших учителей по определению мало. Они редко афишируют свои услуги: «Учу смелости», или «Обучаю искусству быть благодарным», или «Делюсь добротой, оказываю уважение, предлагаю заботу». Но еще реже кто обходится без учительской помощи.

* * *

В первый день в новой школе все прошло нормально, как обычно: торжественно, суетливо, бессмысленно. Я провел полунужный урок, сдал какой-то отчет завучу, получил от него расписание на пару ближайших дней и пошел домой.

Вышел на крылечко школьного здания. И остановился. О чем же я тогда думал?

Дело в том, что у меня в классе должен был учиться второгодник или даже третьегодник. Легендарная неисправимая личность. Сочувствующие учителя советовали систематически отмечать его пропуски в журнале, вовремя подавать докладные записки и не переживать: уже года два он ни к кому на уроки не ходил.

Не переживать как раз входило в мои планы. Старая школа отняла много моральных сил. Поэтому сегодня я не обратил никакого внимания на то, что закоренелого прогульщика нет на уроках. Заполнил журнал, отметил отсутствующих и пошел домой. И остановился на крылечке...

«Домой идти или к нему?» — вот о чем я подумал. Адрес запомнился как-то хорошо с первого раза. «Но можно и позвонить. А можно и вовсе в голову не брать. Как договаривались. Так чего же я здесь стою?»

И я пошел... Первого сентября. После уроков. К нему домой.

Профессионалы и дилетанты

Проблема профессионализма в педагогике как таковая никогда не ставилась. Считалось, что в учителя идут по призванию. О профессионализме заговорили лишь недавно.

Для большинства очевидно: если в профессии — значит, профессионал. Без специального образования — любитель-дилетант. Действительно, в переводе с латинского «дилетант» и есть любитель... А в массовом сознании это человек вне профессии, с поверхностными знаниями, для которого работа — это что-то вроде хобби.

Булат Окуджава назвал свой роман «Путешествие дилетантов». Не потому ли, что в строгом смысле это история любви двух людей, не желающих признавать в мире ничего, кроме своего чувства — наивного и трогательного?

Тот же Окуджава, отвечая в свое время на вопрос десятиклассника из моего класса, почему он, проработав шесть лет, ушел из школы, ответил, что любил русскую литературу, любил ее преподавать, но не любил учительскую... К слову, ученик, спросивший Окуджаву, поступил в том же году в педагогический институт и спустя пару лет с проклятиями в мой адрес бежал из него. У Окуджавы не хватило любви к профессии, юноша был загипнотизирован любовью к своему учителю, и когда чары спали, не нашел собственного призвания.

Нынешний профессионал кичится тем, что у него и «зов» есть, и умение (техника), и навык (опыт). Правда, с годами «зов» слабеет, а техника и навык совершенствуются. Происходит превращение человека, живущего в профессии, в профессионала.

Вряд ли можно говорить о профессиональном педагоге в 25 лет (не брокер). Но стоит ли радоваться рождению уставшего пожилого профессионала, работающего на автопилоте?

Фауст учил Вагнера, что «без души и помыслов живых путей от сердца к сердцу нет». При этом Фауст, по меткому выражению Германа Гессе, — «классический пример гениального дилетантства... и его трагизма».

«Вот и разгадка», — как воскликнул бы еще один классический герой. В педагогике эти два понятия, профессионал и дилетант, накрепко связаны, и одно неотрывно от другого. Стоит нарушить баланс — катастрофа.

Корень расхождений между профессионалами и дилетантами не в том, как относиться к профессии или как работать. Главное — для какой цели. Дилетант часто вообще не ставит никаких задач, для него важнее процесс. Он работает на сверхзадачу: например, вырастить высоконравственных людей. Дилетант чаще всего не адекватен своим желаниям. Поэтому больше страдает. Его постоянная рефлексия направлена внутрь себя. Именно дилетант бывает воинственным и агрессивным, думает, что защищает детей и идеалы, на поверку же себя — от саморазрушения. Основа дилетантизма — любовь. Но и любовь к детям нередко становится лишь отражением собственного самолюбия.

Профессионал наигрался в чадолюбие, научился управлять своими эмоциями, не стесняется уже черновой неромантической работы. Он готов обслуживать детей, получать за эту работу деньги и не видит в ней свой крест и свою судьбу. Он старается делать лучше, зарабатывать больше. Профессионал покрывает всю сферу педагогической деятельности: он воспитатель, предметник, организатор, управленец. Для него главное — удовлетворить конкретный образовательно-воспитательный запрос, подобрать методику и технически грамотно исполнить. Он не питает иллюзий, лишен мессианских заморочек. Делает конкретную работу и несет конкретную ответственность за результат.

Но при этом у дилетанта на практике может лучше получаться общение с детьми, чем у профи. Ведь область человеческих отношений иррациональна и не поддается холодному вычислению с точной дозировкой нужного количества эмоций.

Профессионал — обычно педагог, человек обучающий, передающий с помощью различных средств и приемов конкретные знания. Дилетант метит в Учителя.

Профессионал индивидуализирует педагогический процесс по необходимости (тактически), дилетант — по потребности (стратегически).

Дилетантизм — особое топливо внутреннего горения. Без него далеко не уедешь. Но нужны и рельсы, строгое расписание, регулярные остановки. Кому нужен поезд, мчащийся в никуда?

Идеальный портрет: педагог с опытом, научившийся владеть собой, избавившийся от недуга «коллекционирования» детей. Он способен ясно понимать задачи и подбирать индивидуальную методику. Он не потерял любви к профессии, сохранил внутренний огонь (тот, который светит, греет, но не сжигает).

Получается идеальный образ профессионального дилетанта, который ощущает и просчитывает, любит и не сходит с ума, верит и сомневается. К нему можно лишь стремиться. Но без него во многом условный спор о дилетантах и профессионалах становится безобразной явью.

Чистое дилетантство — безответственное любительство, удовлетворение лишь своих желаний. Но чистый профессионализм в педагогике не работает: человеческие отношения, в которые вступают учитель и ученик, предусматривают комфортный эмоциональный фон; решение учебных и воспитательных задач часто возможно лишь через личность педагога, через отношение к нему. А «машинное» техническое включение чувств «по необходимости» невозможно.

Учитель, проработавший в школе десять лет, посетовал в разговоре со мной, что не может вернуться в свой любимый класс, где был классным руководителем, а два года назад передал его из начальной школы в «большую». «Жена из дома выгонит — ведь эти дети потребуют меня всего, на все двадцать четыре часа в сутки», — объяснил он причину своего невозвращения.

Смешно! Ей-богу, забавно! Очевидно, что никакому ребенку, тем более подростку, взрослый (любой взрослый) не нужен двадцать четыре часа в сутки. Даже как массовик-затейник. А вот учителю дети, вероятно, нужны на все время — будоражат, вдохновляют, успокаивают.

Я сказал ему, что ученики порою нужнее учителю, чем он им. Учителю нужен ученик как любимая игрушка или как партнер для игры, как медный обруч, регулирующий давление, как верный Пятница — спасение от одиночества и обретение смысла жизни. Но позволительна ли такая роскошь — «сжигать» учеников вместо поленьев в топке своих страстей для поддержания оптимальной внутренней температуры горения?!

Мой собеседник вяло согласился, но вскоре снова стал рассказывать о замечательных детях, еще более замечательной методике общения с ними. Немного о сомнениях, затем о непонимании окружающих, вновь о жене и, наконец, о собственных детях...

* * *

Я слушал этого — безусловно способного — человека и представлял его завтра на уроке среди маленьких мальчиков и девочек, «братцев», как он их называет. Им будет хорошо в своей «семейке». Они играючи проживут еще один день и мирно разойдутся по домам. С сожалением, но и с надеждой на встречу завтра. Через несколько лет учитель напишет диссертацию, они — свои экзаменационные сочинения. Диссертация будет интересной и содержательной, сочинения — наивными и полными ошибок. Он по-прежнему будет терзаться в сомнениях, а они даже не поймут, что с ними произошло. Он снова придет к новым маленьким «братцам», чтобы еще раз себя проверить, окунуться в их чистый детский мир, набраться энергии и душевных сил. Они придут во взрослую жизнь со своим (его?) «семейным» уставом и будут вынуждены бороться за право жить по этим канонам. Он обретет временную устойчивость и восстановит нормальный внутренний температурныйрежим. Они... — а кто знает, что с ними будет?

Так спрашивается: кто кому больше нужен?Кому действительно требуются эти двадцать четыре часа в сутки?

Может быть, оставить им хотя бы полдня на самоподготовку — тогда будет шанс: для них — потверже стоять на земле, для нас — иметь поменьше сомнений.

Зоны опасности

Итак, «средний вариант» в природе если и встречается, то крайне редко. Но можно проследить некоторые закономерности эволюции педагога в профессии.

Если не считать функционеров в педагогике (не о них речь), после института к детям приходят молодые дилетанты. Они одержимы, «набрасываются» на учеников, что, впрочем, неопасно. Дети не воспринимают их всерьез, общаются на чувственном уровне. Частенько влюбляются. Молоденькая учительница может порой добиться фантастических результатов. Но все временно, краткосрочно, без серьезных последствий. Молодой педагог обязательно экспериментирует, неформально общается, желает, как юный сэлинджеровский Холден, спасать, и кого-то действительно удается поймать у края пропасти. Он верит в себя, в детей, полон энергии и оптимизма. Нелепо было бы видеть молодого учителя серьезным и рассудительным. Он явно выпал бы из зоны детского внимания или, наоборот, попал бы в нее, но вряд ли при этом ему стоило бы завидовать. Он нарушил бы законы жанра: молод — будь молодым.

Постепенно с человеческой зрелостью приходит профессионализм: впечатлений поменьше, опыта побольше. Отношения с учениками строятся осознанно, общение — через предмет. Родители прислушиваются и не ревнуют. Ученики на уроках внимательнее, на экзаменах — увереннее. Но после уроков приходят редко, а после школы заходят по праздникам.

Этот период укладывается в норму. Никуда не денешься, наступает «амортизация души». И омоложение происходит не с каждым.

Но вот первая опасная зона: те, кто в свои 40-50 лет задержались в дилетантах, по-прежнему горят, как сухой ельник, честолюбивы, как юные воины, поистине небезвредны. Их влияние возрастает, а ответственность по-прежнему нулевая. Сорокалетние педагоги-честолюбцы опасны для душевного здоровья ваших детей. Тот же Гессе как будто про них писал: «То, что называешь страстью, — это не сила души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и духота атмосферы».

На следующем этапе развитого профессионализма подлинный педагог через профессию решает для себя мировоззренческий вопрос: он не может больше работать вслепую, он должен подвести итоги, понять смысл, оценить свои возможности, принять сознательные решения. Он уходит, или совершенствуется в специальности, или готовится к Учительству.

Вторая опасная зона: те, кто просто переключается на автопилот, становятся почти бесполезными, поскольку неинтересны и, следовательно, невоспринимаемы.

Учительство же в некотором смысле — возвращение к началу, к дилетантству, но в этом случае рождается новое качество, рождаются Ученики.

* * *

Знакомый педагог спросил, есть ли у меня на примете преподаватель немецкого языка, так как его бывшему ученику понадобилось его изучить. Я позвонил приятелю, с которым вместе работал, и обо всем договорился. Перезвонил, сказал, как зовут учителя, назвал цену, адрес и телефон. На что в ответ услышал: «Спасибо, я ему (учителю) сейчас сразу перезвоню». «Зачем?» — удивился я: все было уже сказано, а «мальчику»- ученику, между прочим, уже 25лет, и он отец семейства... Может, сам попробует?

Что же это все-таки такое? Сколько можно нянчиться? Вернее — брать на себя то, о чем, собственно, не просят, да и никакой объективной нужды нет. Сколько можно проявлять заботу, опекать взрослых людей, выставляя их и себя в нелепом виде. Или мы хотим, чтобы нам все время подыгрывали: «Что с него взять, если так хочется быть полезным, значимым. Потерпим, не жалко».

Мы стремимся быть дежурными «их жизни», хотя никто нас специально, на весь срок, на это не уполномочивал. Мы ревностно следим за их успехами. Нам необходимо быть в курсе их дел, и если что не так... Да, да, если что не так — мы тут как тут. Пожарная команда в ожидании пламени, скорая помощь в ожидании перелома.

Как понятно, когда мы соскучились и «звякнули», пожелали повидаться, встретились, наговорились, проводили, взгрустнули — и оставили в памяти этот чудесный вечер. Как приятно, когда соскучились они, позвонили, напросились в гости, приехали, нарассказыва-лись, а вы наслушались.

Пусть все идет своим нормальным, естественным чередом. Они занимаются своей жизнью, мы — своей. Порой пересекаемся. Когда нужно, непременно приходим друг другу на помощь. Но не дневалим годами у их судеб, не ведем дотошную хронику их поступков. Что, больше делать нечего? Не убеждайте себя, что с трудом выкраиваете время. Получается, что его некуда девать. И неинтересно с самим собой.

Нас понять можно. И даже посочувствовать. Но все же — оставим их в покое. Не услуживая по мелочам. Но храня в сердце. Мы свое дело в свое время сделали. А как — рано или поздно будет видно.

Возвращение на круги своя

Так вот, говоря о тенденции современной постсоветской школы, можно сказать, что это — уменьшение числа учителей и увеличение количества педагогов, увеличение профессионализма и уменьшение дилетантства.

Родители, которые нынче воспринимают школу как учреждение, в котором оказываются образовательные услуги, не нуждаются в поводырях для своих детей. Более того, чем меньше страстности и инициативы, чем меньше претензий на воспитание личности ученика, тем лучше и спокойнее — не учительское это дело. А вот знания — вынь да положь. И желательно, чтобы не пришлось дополнительно брать репетиторов, чтобы, получив прагматические знания, можно было нажать максимально верхнюю кнопку социального лифта. Если он исправен.

Лишь мизерная часть родителей, преодолевая собственную ревность, заинтересована в активном общении учителя с учеником, в его всестороннем влиянии на воспитанника.

На самом же деле и потребителей прагматических знаний нынче не очень много. Подавляющему большинству от школы вообще нужна лишь безопасность, надежная «камера хранения», куда на время можно было бы упрятать детей, чтобы голова не болела.

Меняется запрос — меняются функции школьного работника. Его педагогическая роль превратилась больше в социальную. Он охраняет, предупреждает асоциальное поведение ученика, если надо — развлекает. При этом во многом имитируя, что учит. Это как в советском анекдоте: государство делало вид, что платит, а народ — что работает.

Раньше любой педагог был в первую очередь просвещенцем. Это было визитной карточкой учителя в СССР. В этом смысле он чувствовал себя — пусть и не афишируя — аристократом духа. Он считал себя выше тех, кто приходил к нему учиться, и тех родителей, которые приводили к нему детей.

Теперь учителя как бы вернулись в Древнюю Грецию: педагог снова стал «рабом детей», он обслуживает их прихоти, следит за тем, чтобы они ходили в школу и там более или менее нормально отсиживали уроки.

...Мой друг бегал из одного музейного зала в другой как угорелый. Пробегал вперед, возвращался обратно и заговорщически обещал показать дальше такое... «Обрати внимание на Христа у Тициана. Он совершенно необычен». «Не подходи ближе. Вот отсюда скажи, как называется эта картина Леонардо. Ведь правда, ни у кого такого Иоанна Крестителя нет?Кажется, он должен быть в звериных шкурах, диким пустынником (как Йорк в фильме Дзеффирелли), а тут — такая вальяжность, светскость. Все-таки Леонардо — аристократ». И он снова убегал в соседний зал впередсмотрящим.

Что-то неистребимо знакомое почудилось мне в его заботливой суете. Он говорил действительно интересные вещи, помогал не пройти мимо чего-то значительного и необычного, но немного мешал, был излишне страстным, невольно навязывая свое восприятие.

...Я стоял, завороженный, в зале любимого Ван Тога. Его краски светились. Медленно и благоговейно я переходил от картины к картине, когда в очередной раз вбежал мой друг: «В следующем зале не пропусти Тулуз-Лотрека. Он совершенно не похож на свой "Мулен-Руж". Ты даже не узнаешь». Я отмахнулся и раздосадованно-раздраженно прервал: «Давай потом поговорим, ладно? Я хочу побыть здесь подольше и все спокойно посмотреть... один».

И он обиделся. И тогда я сразу вспомнил, что же такое, до боли знакомое, постоянно присутствовало в его манере мельтешить и навязчиво предлагать себя в экскурсоводы.

Коллегу-учителя с его жаждой быть первоисточником, с его страстью кормить знаниями с рук, порой закармливая до тошноты, невозможно не узнать.

Действительно, мой друг — профессиональный педагог. Мы впервые вместе путешествовали по Европе. Мне хотелось неторопливо, праздно пошататься по улицам, понаблюдать за людьми, посидеть в кафешках, поболтать на иностранном языке. Полюбоваться на красивые ландшафты, отдохнуть на скамеечке в королевском парке, надышаться свежим воздухом, насытиться вкусными запахами. Он же готов был обегать все музеи и галереи, заскочить во все кирхи, базилики и капеллы, отметиться на каждой известной площади и у каждого знаменитого дома. Быстро передвигаясь по городу, уткнувшись в карту, порой не замечая ничего на своем пути, стремясь сориентироваться на местности и запомнить названия улиц.

О, как хорошо я его понимал! Ведь обо всем, что он увидел, ему предстояло рассказывать. Именно об этом рассказе по возвращении он и думал все время, собирая побольше информации, как пчела нектар, чтобы донести ее до своих любимых воспитанников. Тде бы он ни был, что бы ни видел — все для них.

Он обязательно расскажет, что Мона Лиза не произвела на него впечатления: «А вы знаете, может быть, действительно это шутка старого художника. Есть такая версия, что да Винчи нарисовал свой автопортрет, чтобы над всеми посмеяться»... Показывая специально купленные открытки с разнообразными крышами амстердамских домов, он поведает, как они называются и чем отличаются. (А может быть, припасет это для викторины?) Вместе с фотографиями с русского кладбища в Сен-Женевьев де Буа будет советовать почитать Бунина, послушать Талича, посмотреть Тарковского.

* * *

Он не может расслабиться и получить удовольствие во время поездки. Он предвкушает истинное наслаждение после, когда будет среди НИХ. И они будут его слушать, открыв рты. И он будет счастлив.

Роман об учителях, в отличие от трифоновского «Нетерпения», я бы назвал «Недержание». Не очень благозвучно, но, думается, точно. Их переполняют знания, а главное — страстное желание ими поделиться. Они не просто накрывают и приглашают к обильному «шведскому столу» знания, но и всячески угощают, рекламируя и настоятельно уговаривая попробовать то или иное блюдо.

Учителя хлебосольны и гостеприимны, забывая, однако, о возможности или даже необходимости диеты у своих гостей. Еда и питье давно потеряли для них собственно личный интерес. Смысл — только в потчевании других.

Они копят знания, но в отличие от «скупого рыцаря» жаждут показать и передать их другим.

Что ж, не будем подшучивать над ними. Они хотят быть полезными — не откажем им в этой любезности и примем с благодарностью или равнодушием, что нам предлагают.

А они, надеюсь, не обидятся на наше подчас невежественное высокомерие или вкусовые пристрастия. В конце концов, мы все просто плохо воспитаны.

Р. 5. ...Я мысленно представляю своего друга в поезде на обратном пути. Он еще раз рассматривает фотографии, которые успел отпечатать, раскладывает их по городам и темам, штудирует путеводители, готовясь, как к уроку, к встрече с НИМИ. Он представляет ее живо и так зримо, что долго не может заснуть.

Он приезжает, разбирает рюкзак, достает сувениры и подарки, открытки, карты, альбомы, билетики в музеи и визитки гостиниц и, вдруг почувствовав так некстати наступившую усталость, начинает звонить.

Через пару часов, опаздывая и тем раздражая его, они приходят. У него уже почти нет сил рассказывать и показывать. Он дарит то, что им причитается, и прощается до завтра. А завтра уже встретится с друзьями и родственниками, скупо поделится впечатлениями, скажет, что «доволен, но очень устал».

За эти два дня он выложит, пожалуй, все, что копил за две недели, из-за чего нервничал, к чему готовился. И останется не удовлетворен. И почему-то расстроится.

Но скоро все пройдет — времени нет: буквально через неделю он снова уезжает, на этот раз по привычному маршруту, на Алтай, в поход, теперь уже со своими детьми. И когда они вернутся, то тоже попытаются рассказать о нем друзьям и родным, но у них также не получится.

Мы не можем пересказать атмосферу, это наша поездка, и кто с нами не был, никогда не поймет. Важно другое: наше настроение, что в нас изменилось. Это не перескажешь, но за этим крайне интересно наблюдать.

Жизнь как личное приключение

...У Герберта Уэллса есть роман «Неугасимый огонь». По сюжету престижную частную школу начинают преследовать несчастья, и в довершение всего заболевает раком бессменный директор школы. Перед операцией, исход которой неясен, попечительский совет предлагает новую кандидатуру директора школы — прямого антипода прежнего, который хочет сделать ее сугубо прагматичной и урезать гуманитарный цикл. В ответ на это старый директор произносит монолог в защиту своих педагогических ценностей. Вот отрывки из него.

«Если успех и является оправданием жизни, значит, вы должны готовить их к успеху. И если они будут делать свою работу ради этого, то у них не возникнет потребности в понимании мира. Жизнь становится не приключением, не борьбой, а простым послушанием и получением удовольствия от наград.

...Но я всегда верил сам и всегда учил детей, что если Бог чего-то и требует от человека, так это величайшего стремления к сотрудничеству и пониманию. Я учил их воображению — главным и первейшим образом я творил знание, знание того, что есть человек и что такое мир человека, и чем человек может стать, в чем состоит приключение всего человечества, — вот сущность моего обучения в целом. В своей школе я учил философии, я учил всеобщей истории человечества. И если бы моей программе мешало обучение химии и физики, математики и языков, я бы выкинул их. ...Некоторые из бывших моих учеников уже сделались хорошими бизнесменами — потому что они стали больше, чем просто деловыми людьми...

Но я никогда не делал из них бизнесменов и никогда этим заниматься не буду. Мои мальчики пришли в определенные профессии, они заняли должности, они вышли в широкий мир и хорошо справились со своими делами. Среди них были тупые и упрямые ребята, но почти все они вышли в мир джентльменами с хорошими манерами, широко мыслящими, понимающими и неэгоистичными. Хозяевами себе, слугами людям, потому что вся схема их образования была направлена на то, чтобы освободить их от низменных и узких стремлений.

То, что сделало моих мальчиков такими, какими они стали, — это история, биологические науки и философия. Потому что в этих предметах заключена мудрость. Все остальные — это воспитание и накопление знаний. . Мой коллега рассматривает физику и химию не в качестве помощи для понимания мира, а в качестве помощи в торговле. А мои мальчики изучали историю человечества так, что она становилась их личным приключением, они учили географию так, как будто мир находится в их распоряжении, языки преподавались так, чтобы прошлое для них снова стало живым и чтобы в их душах открылись окна в души народов. Наука играла здесь надлежащую роль, она вводила моих учеников в тайные природы и сопровождала в пути среди туманностей...»

Осмелюсь предположить, что в современной России школ, в которых помимо знаний, дают еще общее воспитание, развивают как личность и помогают обрести нравственную стойкость, не более тысячи по всей стране. Тенденция к замене их узкопрагматическими учебными заведениями, на мой взгляд, очевидна. Поклонников же «сохранной школы» намного больше, чем тех и других, вместе взятых.

В романе Уэллса все заканчивается благополучно: директор неожиданно выздоравливает и получает в свою поддержку письмо от учеников с фронта Первой мировой войны — они честно воюют, их так воспитали, и они ни о чем не жалеют.

Кризис постсоветской школы вряд ли пойдет по оптимистическому уэллсовскому сценарию. В школу приходит менеджмент, «попечительский совет» меняет руководство, акцент делается на технократическое и прагматическое знание, просвещение не востребовано в самом обществе. Расцветает экстернат, где раньше учились немногие дети, возможности которых опережали обычную учебную программу, а теперь массово идут те, кто вообще не хочет учиться и старается убежать из школы как можно быстрее.

На деле происходит явный разрыв между ритуальными заклинаниями («Нас спасет образование») и растущей деградацией школы как учебно-воспитательного института. Более или менее очевидно, что спасти массовую школу в ближайшее время не получится. И общая задача педагогов и интеллектуального «сословия» формулируется арифметически просто: пусть хотя бы та самая тысяча хороших школ, что есть, не превратится в сотню.

* * *

У меня есть друг. Он — воспитатель. Окончил, правда, не педагогический институт и более десяти лет проработал по специальности. Потом все бросил и ушел к детям. И следующие двадцать лет целиком и полностью посвятил им.

Мой друг — крайне ответственный человек, его серьезного отношения к делу хватило бы на несколько обыкновенных смертных. Работа с детьми только добавила к привычному в характере чувству долга осознание определенной миссии, нравственной обязанности, что значительно усилило ощущение ответственности.

Профессиональный турист, он объездил с детьми почти всю страну: они были на Кольском полуострове и на Алтае, в Грузии и Средней Азии; он возил их на Соловки и в Михайловское; они ездили на Украину, в Прибалтику, побывали в Польше и Словакии. Он планировал походы так, чтобы они смогли увидеть больше памятников культуры, специально делал остановки в монастырях и заповедниках, где ребята бесплатно работали, в то же время служители и хранители с удовольствием проводили для них дополнительные экскурсии. В Москве он устраивал театральные представления, концерты, викторины, всевозможные праздники, экскурсии по городу. Дарил им радость детства, учил трудиться и дружить, показывал мир. Многие из них благодаря ему, как принято говорить, стали людьми.

Сам он, не лишенный глубоких внутренних амбиций, человек скромный, естественный и демократичный. С ним легко, но и сложно, так как он, как было сказано, человек ответственный и максималистски настроенный, следовательно, требовательный и к себе, и к детям, старающийся дать им все что можно, но и рассчитывающий на максимально возможную отдачу. Он даже производит иногда впечатление сурового человека; придирчивый: порой по-крупному, чаще по мелочам; вечно неспокойный: вокруг него все бурлит, суетится, спорится, происходит.

Для многих ребят он давно «Андреич», «отец родной», и для него они не просто «субъекты воспитания», а живые, дорогие и близкие сережи, кати, даши, вовы, денисы...

Наступает то время, когда с «отцом родным» частенько хочется поговорить по душам, сокровенно, вдвоем, без посторонних глаз. Коллектив друзей по-прежнему важен и ценен, но все больше задумываешься о себе, о личной судьбе, о своем выборе, об этом с коллективом не поговоришь — здесь нужен доверенный, уважаемый собеседник. Но Андреич по-прежнему предпочитает возиться со всеми вместе, группами, за каким-то делом. Персонально общается только тогда, когда ставит каждому конкретную «боевую задачу». Исключения бывают, когда кто-то «вляпается» в историю, попадет в беду. Здесь мой друг «расшибется в лепешку», сделает все — выручит. Возможно, после этого поговорят по душам, а потом, как часто бывает, по взаимной неловкости, надолго расстанутся.

Мой друг любит широкие массовые праздники, которые готовит для всех. Даже собственный день рождения он ежегодно превращает в массовое многодневное пиршество, на которое с удовольствием приходят не только поздравить «новорожденного», но и просто повеселиться, повидаться с друзьями, с которыми давно не виделись, отвлечься, расслабиться, вкусно поесть и вдоволь выпить. Это всякий раз большой праздник для всех.

Но многим по-прежнему не хватает разговора тет-а-тет, неспешного или нервно-возбужденного, рассудительного или страстного — о своем, о наболевшем — с другом, с наставником, которому можно открыться, с которым можно что-то важное обсудить, уточнить, допонять, выговориться.

Постепенно внешняя суровость моего друга, его внутренняя стеснительность и неуверенность в том, что в нем персонально, как в личности, по-человечески нуждаются, привели к тому, что мало кто из его воспитанников мог проявить инициативу и «напроситься» на индивидуальный разговор. А он не проявил свою, считая, что полезен больше как исполнитель педагогической функции, чем как личность.

Так и получилось: отношения давно дозрели до их неформальности, в которой объективно нуждались и ученики, и их учитель, но обе стороны продолжали отыгрывать пусть демократическую, открытую, свободную, но педагогическую форму взаимоотношений.

На мой взгляд, настоящее воспитание, собственно, и начинается там, где кончаются педагогические отношения. Очень часто оно начинается после школы, в индивидуальном, или послеурочном, неформальном общении; а все, что было до этого, — социально-педагогическая прелюдия, профессиональная работа. И одновременно подготовка: учитель завоевывает доверие, ученик выигрывает конкурс.

После этого происходит перевоплощение: учителя — в мастера, ученика — в подмастерье. Чем содержательно отличаются взаимоотношения учитель — ученик от мастер — подмастерье: вторая пара подразумевает единомыслие, личную, духовную близость. Они интенсивно общаются, исповедуют одни идеалы, поклоняются одним ценностям. Конечно, эта душевная, духовная близость может проявиться значительно раньше, еще в школе — дело не во времени и не в пространстве (только не надо путать эти отношения с подростковой влюбчивостью и учительской сентиментальностью). Главное — это индивидуализация процесса воспитания, переход от механики к органике, к совместному проживанию во времени.

Когда хотят отметить какой-нибудь юбилей, вспомнить былое, повеселиться, повидаться, с кем давно не виделись и по кому соскучились, — приходят шумной ватагой: в школу на вечер встречи или в ресторан, собираются у кого-то в просторной квартире или «заваливаются» к любимому классному руководителю. Но если хотят пообщаться, поговорить, посоветоваться, отмякнуть, отогреться, выговориться, поплакаться, обсудить, поделиться, покаяться — идут без помпы и свиты, идут с легким волнением, обязательно одни, в дом своего отца-учителя, в свой дом.