Я — радиолюбитель.

Испания

По возвращении на пароход я получил распоряжение немедленно собрать свою «музыку»^[1] и следовать в столицу республики — Валенсию, в распоряжение главного штаба. В сумерках к главному подъезду морской базы подъехал грузовик «шевроле», груженный ящиками с оружием и патронами. «Давайте быстрее», — скомандовал по-русски человек, сидевший в кабине. Погрузив чемодан с личными вещами и два чемодана с радиостанцией, а также чемодан с имуществом шифровальщика Вани Павлова, мы с ним залезли в кузов машины и двинулись в путь.

Машина ровно шла по гладкому асфальту, и как-то незаметно мы с Ваней задремали на ящиках с пулеметными лентами. Подъехали к городу Мурсия. И здесь на нас сразу же глянула война: отсутствие прохожих, вместо уличного освещения — еле мерцающие синие огоньки, обилие патрулей. (Кстати, патрули не затрудняли себя проверкой документов проезжающих: достаточно было шоферу выглянуть в окошко кабины, поднять сжатый кулак и произнести магическое словосочетание «эстада майор» — «генеральный штаб», как бдительные стражи революции тоже поднимали кулаки и с возгласом «Салуд!» беспрепятственно пропускали машину.)

Въехав в город, решили поужинать. Подъехали к ближайшей остерии. Хозяин быстро приготовил обильный ужин, поставил на стол несколько бутылок вина и, пока мы ели, разговорился с нашим шофером. Поужинав, мы попросили у хозяина счет. «Я с русских не беру, — заявил он. — Мы и так перед ними в неоплатном долгу за пролитую в защиту наших женщин и детей кровь». Никакие уговоры не помогли, и насильно сунутые в его руку деньги хозяин, не считая, опустил в висевшую посреди зала кружку фонда помощи сиротам Гражданской войны.

На рассвете мы уже подъезжали к Валенсии. Провожатый привез нас к центру города в гостиницу «Метрополь», где нам были забронированы номера. Приведя себя в порядок и позавтракав в ресторане, я отправился осматривать город. Прежде всего, следовало купить себе что-нибудь из верхней одежды, ибо мое пальто системы «Москвошвей» и шляпа с загнутыми полями обращали на себя внимание. Магазины уже были открыты, и я отправился на рекогносцировку.

Встал вопрос: какую выбрать национальность? Из всех иностранных языков я немного знал немецкий (и то с ужасным еврейским акцентом), но объявить себя в республиканской Испании немцем значило, в лучшем случае, немедленно попасть в полицию, получив предварительно хорошую взбучку от «провожатых». Обладая словарным запасом десятка в полтора французских слов, я в первом же магазине, где во мне сразу обнаружили «эстранхеро» (иностранца), на вопрос: «Какой вы национальности?» — ответил: «Франсеза», но был разоблачен, так как в Испании, стране туризма, каждый приказчик свободно владеет французским языком. Пробормотав бессвязно «мерси месье», я быстро ретировался, провожаемый подозрительными взглядами продавцов и покупателей (хорошо еще, что они не проявили должной бдительности; случись такое у нас в Москве, не миновать бы мне Лубянки).

Неудачно прошла и моя попытка «косить» под англичанина, ибо англичане и американцы составляли в Испании подавляющее большинство туристов и, естественно, многие работники сферы обслуживания знали английский. Я вышел из магазина и задумался: кем стать? Русским — нельзя, француза и англичанина во мне сразу же разоблачили. Косить под датчанина, шведа, норвежца? Тоже вряд ли пройдет. И тут меня осенило: поляк! Вряд ли тут найдутся люди, знающие польский язык (меня совершенно не смущало, что по-польски я знаю только «проше пана» и «пся крев», важно, чтобы его не знали испанцы, тем паче что и паспорт-то у меня польский).

Идея оказалась плодотворной. Правда, одна накладка все же случилась. Как-то я решил сфотографироваться и, поскольку нам не разрешалось пользоваться обычными фотоателье, чтобы не оставлять свои физиономии «на память» иностранным разведчикам, пошел к уличному фотографу, который не хранит ни негативов, ни отпечатков, ибо всю работу делает на глазах у клиентов. Фотограф быстро щелкнул меня и, сунув руки в рукава своего ящика, начал колдовать над проявлением снимка. По профессиональной привычке он решил занять клиента беседой. Услыхав в ответ на вопрос о национальности: «поляко», он преобразился и с возгласом «Пан естом поляк!» кинулся меня обнимать. Фотограф оказался настоящим поляком. В ответ на его длинную и совершенно непонятную мне тираду я на дикой смеси испанского и французского языков попытался объяснить ему, что, хотя по рождению я и поляк, меня увезли из Польши в раннем детстве, вследствие чего я забыл родной язык. Правда, вместо объяснения, я мог бы ему показать свой польский «нансеновский» паспорт, но, по вполне понятным причинам, этого не сделал. В ответ на мои путаные объяснения фотограф, лукаво улыбаясь, сказал на почти чистом русском языке: «Ничего товарищ, все в порядке». После этого, видя мое явное нежелание продолжать разговор, вручил мне еще мокрые негативы и отпечатки и крепко пожал руку. Это был единственный случай, когда я в Испании погорел на своем польском происхождении, во всех остальных моя «польская родина» меня никогда не подводила.

Дорога в Малагу

На следующее утро пять человек, Артур Спрогис, его переводчица Регина Цитрон^[2], шифровальщик Вася, я с «музыкой» и испанец-шофер, выехали на легковой машине с флажком советского посольства из Валенсии в Малагу.

Широкая лента гудронированного шоссе, по которой с легким шипением скользят колеса автомобиля. Через каждый километр — столбик, через 50 километров — большой столб с перечислением расстояний до ближайших городов. Четкие знаки поворотов, объездов, неровностей дороги, всяких запретов. Все это, несмотря на военное время, содержится в образцовом порядке. Что касается темперамента испанских шоферов, то, по сравнению с ними, наши грузины и чеченцы просто флегматики. Скорость меньше 80—90 км в час (даже по горному серпантину) у них вообще не котируется, а по более или менее ровному шоссе — не менее 110—130 км. Административные меры на водителей, как правило, не действуют. Не действует даже куда более сильное средство: после автомобильной катастрофы с человеческими жертвами на месте происшествия ставят «на попа» покореженные рамы разбившихся машин, прочно вкопав их в землю, а рядом — большой черный крест с фамилиями погибших и назидательной надписью: «Мир праху их! Да простит им Господь их прегрешения, ибо покаяться перед смертью у них не было времени». С точки зрения нормальной логики, при подъезде к такого рода «памятнику» нога автомобилиста должна сама отпускать акселератор, однако испанские водители едут со скоростью не меньше 100 км даже мимо «памятников». Недаром по имевшимся данным количество советских добровольцев, пострадавших в дорожных происшествиях, было вполне соизмеримо с потерями в боевых действиях.

Рис.

Но ехать по испанской дороге все же очень приятно. Чистенькие деревни с белыми домиками, сплошь в цветниках и зелени. Особенно поражают апельсиновые рощи: из-за обилия крупных ярко-желтых плодов на деревьях почти не видно зелени. Собранные апельсины свалены в кучи вдоль дороги и тут же грузятся в автомашины, как у нас картошка. Фрукты никто не охраняет (да и вообще в Испании я почти не видел сторожей, воровство там не в почете). Подъезжает к такой куче машина, шофер с одним или двумя грузчиками загружает апельсины, на вкопанной рядом дощечке отмечает дату, грузоподъемность машины и ставит свою подпись. Когда всю кучу заберут, хозяин берет дощечки и едет в контору получать деньги. Никаких тебе экспедиторов, бухгалтерий, накладных и ведомостей. Кучи фруктов тянутся порой на много километров.

Едем все дальше. Как в калейдоскопе, мелькают небольшие и крупные поселки и города. Крупный морской порт Гандия. Аликанте — фешенебельный курорт, славящийся своим знаменитым вином. Уже знакомая мне Мурсия... На подъезде к Малаге мы все время слышали глухие раскаты канонады, которая, по мере приближения к городу, все усиливалась, а потом внезапно смолкла. «Каналья Канариас!» — погрозил кулаком в сторону моря наш шофер.

Внезапно из-за поворота показались пригороды Малаги, и мы въехали в город. Несколько обстоятельств поразили нас. Вместо привычных уже тусклых синих огоньков, в этом фронтовом городе ярко сияли огромные дуговые фонари. На улицах ни души. На протяжении нескольких километров (от окраины и почти до самого центра) нас не остановил ни один патруль, как будто все вымерло. Кое-где прямо посреди улицы лежат неубранные трупы лошадей и мулов, словом, все, как в сонном царстве из сказки «Спящая красавица». Наконец, почти в самом центре города мы встретили долгожданный патруль, но патрульные были в черно-красных пилотках с надписями «СНТФАИ — анархисты». Переговорив о чем-то с Региной, «старший» встал на подножку нашей машины и, вместо того чтобы отвезти в военную комендатуру, привез к дому анархистов, где нас окружила целая толпа вооруженных людей. По-видимому, мы вызвали подозрение, и, опасаясь нашего численного превосходства, патрульный решил поговорить с нами в более благоприятных для себя условиях. Подошел руководитель местных анархистов, аргентинец Каро, и недоразумение сразу разрешилось. Оказалось, что Каро знает гостиницу, где расположился советский советник Малажского сектора Южного фронта полковник Креминг^[3], в распоряжение которого мы прибыли.

Киселев, Маша и Энрике

Нам дали провожатого и через десять минут мы уже обменивались крепкими рукопожатиями с нашим земляком-полковником и его переводчицей Машей Левиной.

Коренастый, с коротко подстриженными светло-русыми волосами, одетый в короткую кожаную куртку (наиболее распространенная среди наших товарищей в Испании форма одежды), полковник выглядел не особо воинственно, хотя в действительности это был вояка до мозга костей. Кадровый солдат, полный георгиевский кавалер, дослужившийся в Первую мировую до прапорщика, Киселев сразу же после свержения самодержавия примкнул к большевикам. За участие в Гражданской войне он был награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени. Много интересного о своей жизни мог бы рассказать этот обычно скупой на слова человек, который за время нашего полугодового пребывания в Испании ни разу не назвал свою настоящую фамилию (я узнал ее через 20 с лишним лет после описываемых событий). Лишь изредка, во время длинного и утомительного путешествия из Малаги в Валенсию или дома за стаканом вина, можно было с превеликим трудом вытянуть из него какие-нибудь воспоминания.

Вообще говоря, характер у полковника был крутоват, его не всегда обоснованное упрямство и гипертрофированная принципиальность иногда приводили к осложнениям. Вспоминается один факт, когда из желания продемонстрировать высокие боевые качества командиров РККА Киселев подверг серьезным осложнениям наши, поначалу хорошие, отношения с анархистами.

Анархисты в республиканской Испании имели довольно большое влияние, а у нас в Малаге это была вторая по значению партия (после коммунистов), и портить с ними отношения отнюдь не входило в наши планы. Руководитель анархистов Каро часто бывал в нашей резиденции и, в отличие от других местных лидеров партии, вполне лояльно относился к коммунистам. Сам Каро был богатым аргентинским помещиком, владельцем двух больших имений^[4], но как только началась война в Испании, он, бросив все дела, тотчас приехал воевать с фашистами.

Своей храбростью и организаторскими способностями Каро быстро завоевал популярность у местных анархистов и стал их лидером. Не знаю, что было тому причиной, моя ли музыкальная эрудиция (он очень любил, когда в свободные вечера я наигрывал ему на рояле аргентинские мелодии и русские песни и романсы) или высокая квалификация как связиста, но Каро ко мне определенно благоволил. После того как я решительно пресек его попытку устроить дискуссию на политические темы, о политике он больше не заговаривал и лишь перед самой сдачей Малаги предложил бросить всю эту войну и уехать с ним в Аргентину^[5]. На мой шутливый вопрос, что я там буду делать и на какие средства жить, Каро вполне серьезно предложил мне жениться на его младшей сестре Луизе, причем показал фотографию очаровательной девушки с огромными черными глазами и маленьким распятием на груди и обещал дать в приданое одно из имений. Когда я, опять же в шутку, усомнился в том, что она согласится выйти за меня замуж, он аж затрясся: «Пусть только попробует поперечить, сразу же в монастырь упрячу!» Я решительно отверг его матримониальные планы, и он был страшно удивлен: как это, человек, ничего не имеющий за душой, отказывается от богатства? Тем не менее, Каро очень любезно со всеми нами попрощался и уехал в Аргентину, заявив, что война все равно проиграна и ему здесь больше делать нечего (в чем оказался совершенно прав).

Так вот, этот Каро однажды передал Киселеву приглашение посетить анархистский батальон, находившийся на одном из самых ответственных участков фронта. Поскольку автомобильной дороги до штаба батальона не было и надо было долго ехать верхом по горам, полковник, вместо измученной почти круглосуточной работой Маши Левиной, решил взять с собой меня. В штаб мы приехали к обеду. С чисто испанским радушием офицеры пригласили нас отобедать с ними. На столе стояла большая жаровня, наполненная жареной бараниной, и сулея с вином литров на двадцать. Только сели за еду, налетел фашистский самолет-штурмовик и стал обстреливать домик штаба из крупнокалиберных пулеметов, одновременно посыпая все вокруг мелкими кассетными бомбами.

Вообще-то, испанские анархисты не робкого десятка, любой из них не побоится кинуться с ножом на многократно превосходящие силы противника, но их охватывает панический ужас перед техническими средствами, созданными для квалифицированного уничтожения людей, вроде танков, самолетов и пр. Заслышав рокот самолета, офицеры штаба мгновенно бросили обед и кинулись в выкопанную рядом с домом щель. Видя, что я собираюсь последовать примеру анархистов, Киселев рассвирепел: «Сопляк! Ты что, несчастный анархист или командир Красной Армии? Назад! А то пристрелю!» Когда я вернулся, он спокойно заметил, что, поскольку крупных бомб самолет не сбрасывает, в здании гораздо безопаснее, чем в щели. Не обращая внимания на стрельбу и бомбы, Василий Иванович спокойно сел есть, и мне из солидарности пришлось к нему присоединиться. Не знаю, как ему, но мне под такой «аккомпанемент» кусок в горло не лез. Мы уже давно наелись, а самолет все еще кружил над ущельем.

Рис.

Еды и вина было заготовлено человек на двадцать. Спросив меня: «Хочешь еще?» — и получив отрицательный ответ, Василий Иванович потребовал помочь ему выбросить в окно (а оно выходило в глубокое ущелье) оставшееся мясо и вылить туда вино. Покончив с этим, он уселся ждать окончания «работы» штурмовика. Израсходовав свой боезапас, самолет улетел восвояси, и тут же появились прятавшиеся в щели анархистские вояки. «Переводи!» — скомандовал мне В. И. На ломаном испанском я объяснил командиру батальона: мол, полковник просит у него прощения за то, что, сильно проголодавшись в пути, он не смог дождаться возвращения господ офицеров из укрытия и вместе со своим адъютантом съел все мясо и выпил все вино. Увидав на столе пустую жаровню и сулею от вина, командир батальона понял, что В. И. издевается над их трусостью, побледнел и начал было расстегивать кобуру пистолета, но опомнился. С любезной улыбкой он попросил меня перевести господину полковнику, что очень рад приветствовать у себя гостей с таким завидным аппетитом и в восторге от того, что они, наконец, получили возможность наесться досыта.

Мол, Испания — не советская Россия, и, несмотря на военное время, здесь можно достать сколько угодно мяса и вина, чтобы покормить дорогих гостей, изголодавшихся в Советском Союзе.

Обстановка разрядилась, офицеры дружно захохотали, но без явного злорадства, а В. И. понял, что его попытка поиздеваться над трусостью анархистов обернулась против него самого. Потом они показали В. И. все, что его интересовало, но отношения, с таким трудом налаженные, были подорваны, и притом из чисто солдафонского самодурства.

Но уж в чем-чем, а в личной храбрости Василию Ивановичу отказать было нельзя. Говорят, он, не моргнув глазом, стоял под убийственным оружейным и даже пулеметным огнем. Ненавидел любые проявления трусости, а мое воспитание начал с такой фразы: «Помни, Лева, что ты покойник, тебя давно убили, поэтому ничего не бойся. Дома никому из нас уже не бывать, и единственное, что мы еще можем сделать, — это не посрамить честь командира Красной Армии. И главное: не бояться всегда спокойнее, ибо трус умирает каждую секунду, а храбрый человек — один раз». Не знаю, верил ли он в это сам, но если и боялся, то очень хорошо умел это скрывать.

Обладая отличной памятью, В. И. был абсолютно неспособен к изучению иностранных языков. Приехав в Испанию одним из первых, из всего прекрасного испанского языка он усвоил только два излюбленных выражения коллег-офицеров: «маньяна» (завтра) и «муй дефисиль» (очень трудно). При этих словах В. И. приходил в ярость: «Я ему покажу маньяна! Я ему покажу муй дефисиль, так его мать!»

Конечно, положение Киселева в Малаге было не из легких: многопартийность, к которой он на родине не привык, отсутствие дисциплины, недостаточная квалификация испанского офицерского и унтер-офицерского состава, дезорганизация в снабжении войск, нехватка людей (в нашей миссии было всего четыре человека, из которых настоящим военным был только сам В. И.), отдаленность от главного командования. К тому же почти все силы, вооружение и боеприпасы поглощались Мадридом, где, по существу, решалась судьба войны. Все это делало положение военного советника Малажского сектора Южного фронта весьма щекотливым. Помимо военной эрудиции, здесь был нужен дипломатический такт, которого Киселеву порой не хватало.

Вот краткая характеристика человека, в распоряжение которого я прибыл в Малагу в начале декабря 1936 года в качестве связиста.

Очень интересной личностью была и переводчица Киселева — Мария Моисеевна Левина. Маленькая щуплая Маша обладала какой-то особой «тихой храбростью». В самые тяжелые времена никто из нас ни разу не слыхал от нее ни слова жалобы. На бомбежки, артиллерийские и пулеметные обстрелы, под которые она зачастую попадала вместе с Киселевым, Маша просто не обращала внимания. То ли на нее подействовали слова В. И. насчет покойников, то ли она умела отлично владеть собой, а, скорее всего, была настолько измучена непосильной работой, что на эмоции у нее просто не хватало сил. Во всяком случае, ее поведение в боевых условиях вызывало восхищение не только у нас, но и у испанских товарищей.

Работоспособность ее была поистине изумительной: проведя целый день в поездках по разным участкам фронта, к вечеру, когда даже В. И. валился с ног, Маша не ложилась отдыхать, а садилась переводить оперативные и информационные материалы. Будучи по основной специальности переводчицей с французского языка, она в очень короткий срок освоила испанский, но все же к французскому у нее была особая любовь. В редко выпадавшее свободное время она охотно читала нам французскую литературу (в доме, который мы занимали, была большая библиотека с книгами на разных языках), причем переводила на русский прямо с листа, а впечатление было, будто перед тобой великолепный литературный перевод. Измотана и издергана она была до последней степени. Как-то в порыве откровенности призналась, что единственная ее мечта — когда-нибудь поспать сразу целые сутки.

Еще одним членом нашей миссии был испанский коммунист, топограф Энрике Сегарро. Среднего роста, худощавый, с небольшими черными «биготес»^[6], Энрике был европейски образованным человеком. Он свободно владел французским и довольно быстро освоил необходимый минимум русских слов. Родом он был из Валенсии, где его отец служил лесничим (в Испании это очень важный пост). Мать, фанатично верующая католичка, окончившая Мадридскую консерваторию по классу фортепиано, сумела привить Энрике любовь к музыке и умение в ней разбираться. Как-то, будучи у него в гостях в Валенсии, я стал просматривать старые иллюстрированные журналы и с удивлением обнаружил, что в репертуаре Мадридского оперного театра имелись и «Борис Годунов», и «Князь Игорь», и «Паяцы», и «Севильский цирюльник», но отсутствовала «Кармен». В ответ на мой недоуменный вопрос Энрике расхохотался и пообещал сегодня же разъяснить мне это «недоразумение».

Вечером Энрике и его жена Манолита заехали за мной в гостиницу и повезли в небольшой театрик на окраине города. Огромные афиши, на которых красовался портрет черноглазой испанки, одетой в сарафан и кокошник, гласили, что только в этом театре всего несколько дней будет идти новейшая оперетта из русской жизни «Катюша»^[7]. С трудом достав билеты, мы вошли в зал, набитый до отказа. Перед началом спектакля оркестр, как полагается, сыграл оба гимна — государственный «Гимно де Руэго» и анархистский «Хихос дель Пуэбло» («Сыны народа»). Во время их исполнения все в зале стояли с поднятыми кулаками (кроме анархистов, которые держали руки сплетенными над головой).

Сцена выглядела так. На переднем плане огромный блестящий самовар, из конфорки которого, подобно языкам пламени, вырываются красные и желтые ленты. За самоваром, подперев щеки ладонями, полукругом стоят «красные девицы» в сарафанах, кокошниках и красных сапожках, за красавицами — «удалые молодцы» с окладистыми черными бородами в черкесках с газырями и папахах. На декорации изображена широкая, полноводная река, а около нее столбик с табличкой «Volga». Вдали виднеются высокие заснеженные горы с надписями «Казбек» и «Эльбрус». Впереди на стульях сидят молодые люди в красных косоворотках, при жилетах, с бутафорскими гармошками и балалайками, и вся эта «капелла» под аккомпанемент оркестра с пылом исполняет на испанском языке романс «Очи черные».

Увидав все это, я прыснул со смеху, но Энрике толкнул меня в бок и предупредил, что любая насмешка над этим «истинно русским представлением» может иметь для меня самые неприятные последствия. Ведь все, что связано с Советской Россией, единственным истинным другом Испанской республики, принимается здесь с восторгом, а людей, смеющихся над русским искусством, могут принять за скрытых фашистов, что при испанском темпераменте небезопасно.

В антракте Энрике, улыбаясь, спросил меня: «Теперь ты, надеюсь, понял, почему в репертуаре Мадридского оперного театра отсутствует "Кармен"? Это было бы равносильно постановке сегодняшней "Катюши" в Большом театре в Москве».

Энрике с его образованностью, тактом и тонким юмором помог нам понять некоторые особенности испанской жизни, и я на всю жизнь полюбил свободолюбивый, гостеприимный и жизнерадостный народ Испании.

Рис.

Боливар и Святая Троица

Несколько слов о Малаге. Этот город-курорт обладает довольно развитой промышленностью, преимущественно текстильной, винодельческой и табачной. Роскошные, самой причудливой архитектуры, виллы мадридских богачей, приезжающих на лето в Малагу, не имеют номеров, а называются по имени жен или любовниц владельцев: «Консуэла», «Роса-Мария», «Кармен». Расположены они на самой фешенебельной городской магистрали Калле де Пало. Ближе к окраинам виллы сменяются жалкими лачугами бедноты. Недаром таким успехом пользовалась здесь компартия Испании. Первого депутата-коммуниста в парламент дала именно Малага. Это был член ЦК испанской компартии, доктор медицины Каэтано Боливар, приговоренный за коммунистическую деятельность к тюремному заключению.

Врач-коммунист Боливар пользовался популярностью среди аристократической части Малаги и за сравнительно недолгие годы врачебной практики (при том что с бедных он за лечение ничего не брал) сумел построить трехэтажный дом с картинной галереей и большим бильярдом. Рядом располагался небольшой флигель для прислуги, в котором и нашла себе первое пристанище наша миссия в Малаге.

После осуждения Боливара за коммунистическую деятельность дом был конфискован, но как только рабочие Малаги избрали его своим депутатом, Боливара немедленно освободили и вернули ему все имущество (в том числе и дом с обстановкой). Да и во время заключения местные власти давали ему возможность работать по специальности, причем многие важные персоны платили администрации тюрьмы большие деньги за разрешение попасть на прием к осужденному врачу. Сам Боливар получал мизерную плату, но зато иногда пользовался возможностью провести воскресный день со своей семьей «на воле».

Своего единственного сына он назвал Ленин. Это был симпатичный семилетний мальчик, с которым мы сразу же подружились. Его симпатию я завоевал, смастерив ему деревянный пистолет, стрелявший горохом. Ленин Каэтанович Боливар (он очень любил, когда я называл его этим непривычным для испанца полным именем) стал моим первым учителем испанского языка и уже через несколько дней после нашего знакомства с гордостью исполнял обязанности «интерпрете» (переводчика) во время наших поездок в город за покупками.

Во флигеле у Боливара мы чувствовали себя очень хорошо, но испанские товарищи решили, что столь скромное помещение не соответствует рангу советской миссии, и рекомендовали нам поселиться в любом из особняков, реквизированных у бежавших фашистов. Вскоре была выбрана роскошная трехэтажная вилла с пышным названием «Консуэла» в самом центре, на Калле де Пало.

Вид с балкона на Средиземное море был чудесный, связь с Валенсией и Москвой безупречная, «харч» отличный, чего же еще можно желать? Правда, первое время сильно досаждали ночные бомбежки. Фашисты, пользуясь полной безнаказанностью (никаких средств ПВО у нас в Малаге не было), навещали нас каждую ночь, так что почти ежедневно приходилось вставлять в окна новые стекла. Чего греха таить, боялся я этих бомбежек страшно. Как только они начинались, я выходил на улицу одетый в драповое пальто и, несмотря на теплую погоду, «продавал дрожжи», вызывая насмешки и язвительные замечания В. И. Долго искал я средство скрыть предательскую дрожь и, наконец, нашел его в виде стакана крепчайшего ямайского рома, который выпивал после последнего радиосеанса с Москвой. «Средство» оказалось столь действенным, что, несмотря на грохот рвущихся неподалеку бомб, звон разбитых стекол и яростный стук в дверь горничной, будившей всех при начале бомбежки, я спал как убитый и в результате завоевал репутацию невероятного храбреца.

Еще в Валенсии органы безопасности предупреждали нас, что не исключена возможность попыток нашего физического уничтожения, в частности путем отравления. Нам категорически запрещалось посещать рестораны, поэтому пришлось организовать собственную кухню. Особенно сложным оказался подбор надежного повара. Комитет коммунистической партии Малаги направил к нам «старую коммунистку»^[8] по имени Тринида (по-испански — Святая Троица). Худощавая, лет сорока, с выбитыми во время какой-то стычки передними зубами, Тринида до назначения на столь ответственный пост была на фронте пулеметчицей и сменила свой «аметреадор» (пулемет) на кухонный нож и половник, лишь повинуясь партийной дисциплине.

Продукты мы частично получали в интендантстве, а частично покупали на рынке, поэтому нас нисколько не удивляло появлявшееся каждое утро на столе парное козье молоко. Однажды после завтрака В. И. отвел меня в сторону и заявил, что подозревает Триниду в шпионаже. Он, мол, несколько раз наблюдал, как рано утром около ворот нашего особняка останавливается пастух со стадом коз, к пастуху тут же выходит Тринида, передает ему какие-то свертки и куда-то с ним уходит. Через некоторое время она возвращается, а пастух со своим стадом идет дальше. Зная, что Василий Иванович ничего выдумывать не станет, я решил проверить все лично. Проснувшись раньше обычного, я убедился, что Киселев говорит чистую правду. Над Тринидой нависла серьезная опасность: в нашей миссии находилась обширная информация по военным и партийным делам Малажского сектора, и всякая утечка грозила серьезными осложнениями. И все же я решил сперва посоветоваться с Энрике, которому полностью доверял.

Когда я рассказал ему суть дела, он долго хохотал, а потом спросил: «Свежее молоко по утрам пьешь?» Оказалось, что козьим молоком на городских базарах не торгуют, а желающие могут «арендовать» у хозяина стада козу. Каждое утро хозяин подгоняет к дому «арендатора» стадо, тот доит «свою» козу и тут же «учиняет расчет». Тринида же, чтобы сэкономить наши деньги, за козу не платила, а отдавала пастуху кухонные очистки и остатки от наших трапез. Таким образом, едва не попавшая в беду Тринида была реабилитирована. На ее счастье, это происходило не у нас во время «культа личности», а в Испании, к тому же «делом» занялся объективный следователь, который не старался пришить ей статью «ПШ» или «ШД» («подозрение в шпионаже» или «шпионскую деятельность»), по которым у нас в те времена щедро раздавали срока до 10 лет и даже расстреливали.

Подкрепление

Наше положение становилось все тревожнее. Обжегшись на Мадриде, который фашисты рассчитывали взять к концу 1936 года, они были вынуждены притормозить наступление. С приходом зимы их главная ударная сила — марокканцы фактически потеряли боеспособность и вместо яростных атак, против которых был бессилен даже пулеметный и артиллерийский огонь, сидели в окопах, закутанные в свои красные бурнусы. Фашисты решили свернуть наступательные операции на Центральном фронте и развернуть их у нас, на юге. Кадис, единственный фашистский порт на юге Испании, союзников Франко уже не устраивал. Требовался еще один — на Средиземном море. Малага, расположенная в непосредственной близости от занятых франкистами Севильи, Гранады, Кордовы и других центров Андалусии, представляла собой весьма лакомый кусок. Правда, по акватории порта и механизации она уступала даже Кадису, но Барселона была пока фашистам не по зубам, а в Малаге — удобное железнодорожное сообщение, развитые автодороги и прекрасный климат.

По разным каналам мы получали сведения о концентрации войск противника на рубежах нашего сектора. Стали учащаться налеты фашистской авиации. Видимо, в Валенсии тоже почувствовали, что фашисты стали проявлять повышенный интерес к Малаге. Нам обещали организовать морскую оборону: выделили 15-дюймовую пушку и крейсер, а главное, эскадрилью из пяти истребителей «И-15»^[9].

Долго мы ждали эскадрилью, и, наконец, она прибыла. Самолеты — чиненые-перечиненые. Четыре пилота советских, один испанец. Командир эскадрильи — «граф дон Педро»^[10], высокий красавец с вьющимися каштановыми волосами. Одет, как и все наши товарищи в Испании, в кожаную куртку на замке «молния» и берет. Оружие — «маузер» в деревянной кобуре и нож. На всех пальцах кольца. На правой — с камнями, на левой — с картинками (индейцы в перьях и пр.). В левом ухе — большая золотая серьга. Свободно владеет французским и почти свободно испанским. Неразлучен с собакой. Собака, обыкновенная дворняжка, подобранная где-то на улицах Мадрида, неотступно следует за своим хозяином, участвуя даже в боевых вылетах, для чего ей в самолете сделаны специальные лямки. По заверениям «графа», собака эта, в отличие от некоторых «передовиков политической и боевой подготовки», в воздушных боях держит себя достойно, признаков трусости не проявляет и по первому сигналу боевой тревоги мчится к самолету, чтобы занять свое место «согласно боевому расписанию».

Рис.

В Испанию «граф» попал уже через несколько дней после начала мятежа, прямо из Франции, где он в то время находился. О характере своих занятий во Франции он распространяться не любил, а его версия о том, что он проходил курс наук в Сорбонне, у меня доверия не вызывала. Сразу же после прибытия ему пришлось летать на «Потезах» и «Блерио», которые даже по тем временам были уже «музейными редкостями» и сохранились в строю только в Испании. После получения первых советских самолетов «граф» пересел на «И-15» и, несмотря на их невысокие технические и боевые качества, к январю 1937 года уже одержал семь индивидуальных побед над фашистами. Семь «Мессершмидтов», «Юнкеров», «Фиатов», «Капрони», дымя хвостами, глубоко зарылись в испанскую землю, прошитые меткими очередями с его «Моска»^[11]. А сколько «стервятников» было уничтожено в групповых боях при участии «графа», ведомо только соответствующим инстанциям.

Он никогда не оставлял своих товарищей в беде. Если фашист пристраивался в хвост, «граф» всегда храбро бросался ему наперерез и часто принимал на себя очередь, предназначенную товарищу. Зачастую после воздушного боя он привозил по 15—20 пробоин. Но солдатское счастье его не оставляло, и, пройдя через все беды испанской войны, живой и здоровый, дон Педро вернулся в свой родной Ленинград, где, как поется в популярной песенке, «любимый город другу улыбнулся» (что, между прочим, произошло далеко не со всеми вернувшимися из Испании). Три ордена Боевого Красного Знамени были вполне достойной наградой этому «гордому соколу» за его боевые действия в Испании.

К началу финской войны он был назначен начальником активной ПВО Ленинграда, причем перед назначением его вызвал А. А. Жданов и предупредил: если финны хоть раз будут бомбить Лениград, то Ерлыкина расстреляют, а если он обеспечит безопасность города, то Жданов будет ходатайствовать перед Верховным Советом о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Учтя опыт испанской войны, «граф» не стал ждать, пока финны появятся над Ленинградом, и силами своей авиации (в том числе с помощью истребителей, которые были превращены в штурмовики) уничтожил большую часть финских бомбардировщиков на их же аэродромах. После заключения мира с Финляндией на торжественном заседании Ленсовета Жданов отметил, что если за все время войны с финнами на Ленинград не упала ни одна бомба, то это заслуга Евгения Ефимовича Ерлыкина, и тут же прикрепил ему на грудь золотую звезду Героя Советского Союза.

Заместителем «графа» был Антон Ковалевский по кличке «Казимир». Если внешне он и напоминал своего командира (высокого роста, атлетического телосложения, с идеально правильными чертами лица), то по характеру был ему полной противоположностью. Немногословный, сдержанный в движениях, без всякой внешней аффектации, скромный в быту, Казимир, если можно так выразиться, был «рыцарем без страха и упрека». К великому сожалению, он погиб под Малагой и похоронен в андалузской земле. Остальные пилоты, механики и оружейники были подстать этим «соколам», но, к сожалению, их имена уже выветрились из моей памяти.

Когда эскадрилья прибыла в многострадальную Малагу, население города вздохнуло с облегчением. Фашисты поняли, что, несмотря на малочисленность нашей авиации, безнаказанно бомбить город им больше не удастся, а у меня уже не было необходимости глотать перед сном окаянный ямайский ром.

Пакита

Обстановка продолжала ухудшаться. Креминг с Машей Левиной оборудовали себе временный штаб в прибрежной деревне Сан-Педро-Алькантера, километрах в 70 от Малаги в сторону Гибралтара. Пришлось и мне со своей «музыкой» временно покинуть уютную «Консуэлу» и перебраться в Сан-Педро, так как ежедневно возить в Малагу корреспонденцию для Валенсии и Москвы становилось затруднительным. И вот мы с Васей Бабенко на «бьюике», за рулем которого был мой личный шофер синьор Хосе, или попросту Пепе, поздним вечером прибыли в Сан-Педро-Алькантеру. Небольшой двухэтажный домик, расположенный на самом берегу Средиземного моря, утопал в зелени. Несмотря на январь, погода стояла отличная, апельсиновые деревья сгибались под тяжестью огромных ароматных плодов. По приезде нас с Васей поместили на втором этаже домика-штаба. Мы быстро натянули антенну, и я без труда установил уверенную радиосвязь с Валенсией и Москвой.

Чтобы отработать всю московскую корреспонденцию Киселева, мне пришлось просидеть до трех часов ночи, после чего, закрыв ставни, я лег отдыхать. Проспал я, по-видимому, довольно долго и проснулся от того, что кто-то пытался сдернуть с меня одеяло. Открыл глаза и вижу: стоит очаровательная кукла с огромными черными глазами, на вид лет трех-четырех, в стареньком заплатанном платьице, с цветком в аккуратно причесанных черных волосах и огромной, с нее ростом, веткой апельсинового дерева, на которой почти не видно листьев из-за спелых желтых плодов. Увидев, что я проснулся, «кукла» произнесла тоненьким голосочком: «Синьор капитан, бабушка желает вам доброго утра, посылает эти апельсины и просит вас спуститься к завтраку, а то он остынет и станет невкусным». Такого очаровательного ребенка я в жизни не видел. Столько грации и изящества было в ее фигурке, так приветливо смотрели на меня ее глазки. Я поднялся, взял ветку с апельсинами, расцеловал ее в обе щечки и сказал, что сейчас приду.

За завтраком я разговорился с бабушкой и узнал, что Пакита (уменьшительное от Франциска) круглая сирота — отца убили на фронте, мать умерла, и девочка ей вовсе не внучка, она взяла ее к себе, найдя в Малаге на улице. У самой «бабушки» тоже нет ни родных, ни крова, ни средств для пропитания. Спасибо русским офицерам (Кремингу и Маше Левиной), которые разрешили ей жить в этом домике, и теперь она, слава Мадонне, имеет возможность накормить ставшую ей родной Пакиту.

Позавтракав, я попросил у «бабушки» разрешения покатать девочку на машине, и мы поехали в Эстепону. Зашли в универсальный магазин, где я попросил одеть Пакиту с ног до головы во все самое лучшее, не считаясь с ценой. Кроме этого, в большой чемодан сложили все, что могло бы ей пригодиться в дальнейшем: осеннее пальтишко, обувь и пр. Надо было видеть, как преобразилась эта очаровательная «кукла». С чисто испанской грацией она вертелась перед зеркалом, рассматривая себя в новом наряде, и все, кто находился в магазине, любовались ею. Когда хозяин магазина узнал от шофера, что это русский офицер покупает вещи для девочки-сиротки, он категорически отказался брать с меня деньги. Тогда я пригрозил, что пойду в другой магазин, и деньги он все-таки взял. Однако цены оказались такими низкими, что я усомнился в их правильности. Тут же были извлечены гроссбухи с якобы истинными ценами, проверить которые я, конечно, не мог.

«Обмундировав» Пакиту, я повел ее в игрушечный магазин. Продавщицы наперебой совали ей кукол, мишек, других зверят. Глазенки у нее разгорелись, ведь до сих пор ее единственной игрушкой была тряпичная кукла, которую смастерила ей бабушка. Обратно мы ехали, с трудом втиснувшись в мой довольно вместительный «бьюик».

У меня созрело решение взять девочку в Союз и удочерить ее. Если вернусь домой живой, будет у меня дочурка, родные примут ее как мою дочь. Аесли и погибну здесь, все равно не бросят. Правда, жили мы не очень роскошно, в одной комнате восемь человек, но ведь там, где помещаются восемь, всегда найдется место и для девятого. Мать моя была весьма сердобольной женщиной.

Никогда не забуду одного случая. Мама часто ходила в синагогу и как-то привела оттуда бедно одетую старушку. «Понимаешь, Лазарь, — сказала она отцу, — эту женщину выгнала из дома негодяйка-невестка, и она была вынуждена два дня ночевать у входа в синагогу. У нее есть еще один сын в Гомеле. Пусть поживет у нас, пока сын не заберет ее к себе». Отец знал, что если мама приняла решение, спорить с ней бесполезно. В общем, эта старушка поселилась у нас девятой. Она сразу же прижилась, взяла в свои руки почти все хозяйство и чувствовала себя отлично, иногда скучала по московскому сыну, но пойти к нему категорически отказывалась.

Рис.

Отъезд в Гомель почему-то откладывался, к старушке мы привыкли, и она стала как бы членом нашей семьи. Однажды заглянул к нам участковый милиционер и пригрозил штрафом, если старуху у нас не пропишут. В те времена прописка в Москве еще не была проблемой, и ее быстро прописали на нашей жилплощади. И вот дней через десять, в воскресенье, около нашего дома остановился шикарный «линкольн» (на таких машинах тогда ездили только деятели в ранге не ниже наркома). Через некоторое время в дверь постучали. Я открыл. Передо мной стоял мужчина средних лет, одетый более чем прилично. Я предложил ему войти и на вопрос, проживает ли у нас Рая Левина (так звали нашу старушку), ответил утвердительно, сказав, что она пошла на базар и скоро вернется. Мужчина с облегчением воздохнул и опустился на предложенный мною стул.

«Слава богу, наконец-то нашел, — произнес он, — уж сколько времени ищу ее, поднял на ноги всю московскую милицию, бог знает, что думал, а оказывается, вот она где». Тут вошла моя мама и, узнав, что это московский сын нашей старушки, сразу же на него набросилась: «Так это вы тот негодяй, который выгнал на улицу старуху-мать!» Мужчина краснеет, бледнеет, пытается ее остановить, но сделать это нелегко. Наконец она дала ему возможность вставить слово.

Оказалось, что он заместитель народного комиссара просвещения^[12], фамилия его Левин, в Москве у него наркомовская квартира. Он перевез к себе мать из Гомеля, где она жила у брата-слесаря, дал ей отдельную комнату и совершенно не ограничивал в расходах. Старухе, всю жизнь прожившей в крайней бедности еврейского местечка, все время казалось, что сноха обижает сына, отбирает у него все деньги и, вместо того чтобы копить «на черный день», тратит их на гостей (а гости у них бывали частенько, это было что-то вроде полуофициальных наркомовских приемов, на которые ему отпускались специальные средства). Когда старуха надоела снохе своей мелочной опекой, та вспылила, попросила свекровь жить в своей комнате и не вмешиваться в их дела. Но старуха оказалась с характером: собрала узелок и отправилась в синагогу, где ее и подобрала моя мама. Вот, собственно, и вся история. Вернувшись с базара, старушка кинулась на шею сыну и уехала с ним. Вот таким человеком была моя мать: чужое горе всегда было ее горем, и поэтому я мог спокойно отправить к ней Пакиту, зная, что при любых условиях мама предпоследний кусок хлеба отдаст ей, а последний спрячет, чтобы накормить ее в следующий раз.

Когда вечером вернулись Креминг и Маша, я рассказал им о своем намерении удочерить Пакиту и отправить в Союз. Креминг мое решение одобрил, а Маша даже всплакнула. С превеликим трудом удалось уговорить бабушку, но она поняла, что отдает ребенка в надежные руки, и, в конце концов, согласилась. Я хотел сразу же (пока она не передумала) отправить девочку в Малагу, на попечение Триниды, но Василий Иванович попросил меня отложить это до окончания одной фронтовой операции, после которой мы все должны были вернуться в Малагу. Как же я потом рвал на себе волосы, что его послушался!

На другой день наши войска должны были занять городок Велез-Беноудалья. С тактической точки зрения операция эта была не очень-то и нужна, но имела большое моральное значение. К этому времени у противника еще не было численного преимущества, позволявшего начать генеральное наступление (это произошло несколько позже), но, пользуясь хорошо развитыми коммуникациями и изобилием боеприпасов, он постоянно наносил нам мелкие удары: то оттяпает какой-нибудь выступ нашей линии фронта, то займет маленький населенный пункт. Все это сильно подрывало боевой дух наших войск, а тут еще межпартийные дрязги. После каждой неудачи анархисты обвиняли социалистов, те — католиков и все вместе — коммунистов, причем не только в личной беседе, но и на митингах, и в печати. Надо было показать всем, что наши части умеют не только драпать, но и огрызаться. Операция готовилась тщательно, с соблюдением полной секретности, и должна была пройти успешно.

На другой день, когда мы все выехали на фронт, фашисты, разузнав, что в Сан-Педро находится наш временный штаб, решили его уничтожить. Не застав там никого из офицеров, они со злости расстреляли из самолетных пулеметов бабушку и Пакиту, укрывшихся от бомбежки в саду. Вернувшись с фронта, вместо нашего домика мы нашли развалины, а бабушку с Пакитой уже похоронили. Это преступление фашистские бандиты совершили преднамеренно, ведь бомбили они днем и стреляли из пулеметов на бреющем полете, великолепно видя, в кого стреляют. Хотя на слезы я не очень щедр, на этот раз я их не стеснялся, особенно когда принес на могилку Пакиты букет алых роз. К сожалению, это было единственное, что я мог сделать для своей «доченьки». Если до этого, бывая на передовой, я избегал пользоваться стрелковым оружием, то после гибели ребенка уже никогда не упускал случая дать хорошую очередь по фашистам: «Это вам, сволочи, за Пакиту!»

Пушка и крейсер

Некоторое затишье на Мадридском фронте и возросшая активность фашистов на южном направлении заставили Генеральный штаб призадуматься. Не имея возможности помочь нам боеспособными воинскими частями, они пытались несколько улучшить снабжение оружием и боеприпасами. Нет-нет да подбросят грузовик с винтовками (преимущественно нашими родными трехлинейками). Эти винтовки выдавались у нас в торжественной обстановке лишь особо отличившимся лицам, а остальные использовали все, вплоть до дедовских кремневых пистолетов. Иногда поступали пулеметы, а как-то пришла даже батарея полевых орудий, правда неполного комплекта.

Особенно досаждали нам фашисты с моря, которое они почти полностью блокировали. Линейный крейсер «Канариас» и другие корабли стали часто навещать наше побережье, оставляя на память изрядное количество «гостинцев» восьми-, девяти- и даже двенадцатидюймового калибра. Как правило, такие визиты не наносили большого ущерба военным объектам, но мирное население несло большие потери. И вот однажды приезжает из Валенсии Василий Иванович и, радостно потирая руки, говорит: «Ну, Лева, конец фашистским морским разбоям! Вопрос решался в самых высоких инстанциях. Нам выделили пятнадцатидюймовую пушку береговой обороны и крейсер. Все это можно получить немедленно. Езжай быстренько к своим друзьям-морякам в Картахену и забирай у Николаса^[13] пушку и вспомогательный крейсер. Пусть теперь "Канариас" к нам сунется!»

Я сразу же бросился к машине. Чтобы не дожидаться очереди на заправку (а очереди к колонке в Малаге всегда были внушительными), мы с Пепе решили заправиться по дороге, в небольшом городке Мотриле. Подъехали к бензоколонке, очереди нет, но необходимо поставить в военной комендатуре печати на наших талонах. Пепе пошел ставить печати, а я сел в кафетерии при колонке выпить чашечку кофе с коньяком. Выпил чашку, другую, Пепе нет. Иду в комендатуру, там отвечают, что печати шоферу сразу же поставили, и он уже давно ушел. Иду обратно к колонке, Пепе нет. Куда девался? Ведь дорога каждая минута! В задумчивости выхожу на главную улицу и слышу из переулка звуки шарманки, играющей революционные песни (других в те времена уличные шарманщики не играли). Подхожу ближе и вижу — в первом ряду стоит мой Пепе и горланит вместе с другими Интернационал. Увидев меня, он смутился и бросился бегом к машине. Такая меня злость взяла! Ведь знает же, как спешим, а услыхал музыку и сразу забыл обо всем. Тут уж я не удержался и использовал часть лексикона Василия Ивановича.

В Картахену мы прибыли уже под вечер. Всю дорогу Пепе молчал и гнал машину со скоростью 100 км в час. Сразу же идем к Николасу. Он в курсе дела: «Насчет пушки я ничем помочь не могу. С береговых батарей снимать не буду, а выделенная вам пушка находится на ремонте и будет готова через пару месяцев. Что же касается крейсера (тут он почему-то переглянулся с сидевшим рядом начальником штаба Симоном Гарсия^[14] и на губах его мелькнула какая-то непонятная усмешка), можете его получить хоть сейчас. Крейсер на ходу, командой укомплектован, боезапас имеется». Когда я спросил у Николаса, могу ли я вернуться на этом крейсере в Малагу, то услышал в ответ: «Езжайте, если не очень торопитесь и не дорожите своей шкурой». Эта фраза меня насторожила, но ее истинный смысл стал мне ясен несколько позже.

Ну, думаю, получу сейчас грозный боевой корабль с мощной артиллерией и торпедными аппаратами. С каким же шиком подойдем мы завтра вечером к Малаге! Боны раскрыты, на пирсе полно встречающих, играют духовые оркестры, начальник нашей морской базы производит салют из своего счетверенного пулемета, а я стою на мостике рядом с капитаном и победоносно оглядываю толпу .. Такие мысли проносились в моей голове, когда я в сопровождении Симона Гарсия шел получать «свой» крейсер. Хорошо бы это был «Либертад», ведь после торпедирования «Мигеля Сервантеса» он стал флагманом флота республики. Но нет, Симон спокойно проходит мимо «Либертада». Промелькнул «Мендес Нуньес», другие крейсера, и все — бортиком. Остался позади и длинный ряд эсминцев. Неужели успели построить еще один, не известный мне корабль? Навряд ли, ведь даже в мирное время они строятся несколько лет. Симон шагает все дальше, а за ним, уже с гораздо меньшим энтузиазмом, шагаю и я. Потянулся длинный ряд небольших рыбацких суденышек, неизвестно как оказавшихся в акватории военной базы. Наконец Симон останавливается возле одного из таких суденышек, по качающимся сходням поднимается на палубу и приглашает меня следовать за ним. «Вот ваш крейсер», — торжественно объявляет он. Растерянно оглядываюсь: моторно-парусный ботик водоизмещением тонн 30—40, на носу установлена 35-миллиметровая полуавтоматическая противокатерная пушечка, к которой приделано самодельное устройство, позволяющее использовать ее в качестве зенитной. Тут-то до меня дошел зловещий смысл слова «вспомогательный» и стала понятна сардоническая улыбка Николаса.

От крейсера я, конечно, с негодованием отказался, заявив, что таких и в Малаге достаточно, а при желании можно найти даже посолиднее и побыстроходнее. Высказал Симону, а потом и Николасу свое мнение относительно «хитроумных моряков», которые, пользуясь малознакомой морской терминологией, называют всякую дребедень военными кораблями и втирают очки штатским и военным руководителям. Они меня выслушали с огромным вниманием, но менять ботик на «Либертад» или хотя бы на «Мендес Нуньес» отказались. Так и пришлось мне уехать несолоно хлебавши и вместо возвращения в Малагу на грозном боевом корабле с крепостной пушкой возвращаться на своем «бьюике».