Кострома, ТЮЗ

Наталия Борисовна Этингоф родилась в 1913 году в Петербурге. Ее родители — профессиональный революционер Б. Е. Этингоф, юрист и художник по образованию, и А. А. Мухаринская, юрист. Детство и ранняя юность Н. Б. Этингоф прошли в Тифлисе в большой семье деда по материнской линии, военного врача А. А. Мухаринского, профессора медицины и бактериологии. Эту просвещенную семью, уже отдалившуюся от патриархального еврейского мира, отличал глубокий интерес к русской и европейской культуре; все дети получили образование в Европе, мать Наталии Борисовны окончила Сорбонну.

Родители Н. Б. Этингоф в начале 1920-х годов расстались; отец работал в Москве, но поддерживал связь с детьми и заботился об их воспитании. В 1929году Н. Б. Этингоф с матерью и братом также переселились в Москву. В 1934 году она кончила режиссерский факультет недавно созданного театрального института, ГИТИСа. Дипломную практику проходила в Архангельском городском театре, а по окончании ГИТИСа работала в Малом театре ассистентом режиссера. В 1937 году ее отца исключили из партии и лишили работы, она также потеряла работу и была исключена из комсомола. В этот момент Н. Б. Этингоф пригодились ее способности к рисованию. Чтобы выжить, она некоторое время вместе с отцом занималась изготовлением портретов вождей. Затем ей удалось найти место в провинциальном театре — Костромском ТЮЗе, где она была художественным руководителем в 1938—1940 годах; какое-то время работала и в Ярославском ТЮЗе режиссером-постановщиком.

Наряду с классическим репертуаром Н. Б. Этингоф ставила и новые пьесы советских драматургов, в том числе «Снежную королеву» Шварца (1938) и «Сказку» Светлова (1939) (она была в числе первых постановщиков обеих пьес).

Вероятно, самое интересное в этот период — ее работа над булгаковской инсценировкой романа Сервантеса «Дон Кихот». Тогда же пьесу Булгакова ставили и в московском театре им. Евг. Вахтангова, однако там премьера состоялась лишь 8 апреля 1941 года, спустя год после смерти Булгакова. Сведения о постановке «Дон Кихота» Н.Б.Этингоф в Костромском ТЮЗе никогда не публиковались и неизвестны булгаковедам возможно, потому, что театр был закрыт сразу после войныК Если верить Н. Б. Этингоф, хронологически костромская постановка была либо первой, либо второй, почти одновременной с той, которую осуществили весной 1940года в театре им. А. Н. Островского в Кинешме. К сожалению, сама Н. Б. Этингоф, готовившая спектакль в последние месяцы своей беременности, на премьере, состоявшейся, по-видимому, в конце апреля 1940года, уже не присутствовала и точную ее дату не помнит. Благодаря работе над «Дон Кихотом» она узнала также о знакомстве отца с Булгаковым, восходящем к временам Гражданской войны, когда будущий писатель находился во Владикавказе^[1].

Во время войны Н. Б. Этингоф с семьей эвакуировалась в Свердловск. По возвращении в Москву поступила в аспирантуру ГИТИСа, где в числе первых аспирантов института училась у В. Г. Сахновского и одновременно преподавала режиссуру студентам, пока не осталась без работы в ходе кампании по борьбе с космополитизмом. В 1948 году Н. Б. Этингоф вместе с мужем и двумя дочерьми переехала в Ригу. Несколько лет работала в Рижском ТЮЗе, в театре Дау- гавпилса, затем руководила в Риге молодежными театральными студиями. В 1993 году она эмигрировала в Израиль и с тех пор живет в Иерусалиме.

С 1981 года начала писать воспоминания о своей длинной и интересной жизни, а также о людях, с которыми ей довелось встречаться. Ее «Сказания о предках» опубликованы в двух номерах журнала «Зеркало» за 1995 и 1996 годы в Тель- Авиве; небольшие фрагменты очерка о Малом театре напечатаны в 2000 году в газете «Посредник» (Филадельфия, США) и в 2001 году в «Новом журнале» (Нью-Йорк, США). Самая объемная ее публикация: Этингоф Н. Портреты сухой кистью. Иерусалим: Alphabet, 2000.

I

Вокзал от Костромы был километрах в трех-четырех, ни тебе трамваев, ни автобусов. Тащись пешком по скучной дороге, с чемоданом в руке и сумкой на плече. А как вступишь в город — улица поднимается вверх и приводит на площадь со сквером и крытым рынком в дальнем конце. В двух шагах от рынка, на глинистом берегу Волги, необъятной и светлой, притулился он — маленький театрик, такой убогий, что ни приметить, ни заметить его...

Два года суждено мне было в нем служить, и вот... что вы скажете? He помню, хоть убей, как выглядел его фасад^[2]. Зато помню прекрасно ту каморку у входа, с телефоном, что важно звалась — «кабинет», и рядом столь же тесное помещение, где стояло несколько стульев и мини-бильярд с металлическими шариками — актерское фойе, оно же курилка. В этот бильярд играли актеры между своими выходами на сцену.

О, что это была за сцена! От силы метров 8 в глубину и чуть больше в ширину, вдоль просцениума. За сценой две гримуборные: одна для женщин, другая для мужчин. Вот и все удобства. Ниже на пять-шесть ступенек — бутафорская и костюмерная. Все такое скудное, бедное... Однако на сцене два ряда крепких сукон и два задника — черный и голубой. Колосники, софит, хорошо оснащенный, и несколько выносных прожекторов. Сказывалось, что лет за шесть-семь до меня здесь начинал свою режиссерскую деятельность Алексей Дмитриевич Попов, мой недолгий наставник в ГИТИСе. Это он заложил основу театрального хозяйства.

А зальчик совсем маленький — мест на 400, да еще балкон в два ряда. На балкон из коридора, огибавшего зал, поднималась лестница в один длинный марш с площадкой, на которой во время спектаклей располагался буфет, а днем часто шли застольные репетиции.

Труппа нашего театра юного зрителя — 20 актеров, в их числе пять-шесть человек вполне одаренных. Кроме актеров, был и техперсонал: бутафор, две костюмерши, они же портнихи, парикмахер, осветитель, дежурные на спектаклях, заведующий сценой и два рабочих. И нас, режиссеров, двое: я за главного и уже не очень молодая режиссерша Евгения JI. — полная, усталая женщина. Да была еще женщина-помреж — деловая, толковая. Директором театра был поначалу растерянный, неопытный человек, которого быстро сменил другой — поэнергичнее и поинтеллигентнее. Это был небольшого роста кругленький еврей по имени Владимир Давидович. Он-то довольно сноровисто и вел наш театральный экипаж те два года, что я там была. Толковый директор — это большая удача для театра, а вот с художником нам не повезло.

Спектакль, с которого я начала, — это «Снежная королева» по пьесе Шварца.

На первых же репетициях я поняла, что две травести «потянут» пьесу. Одна из них — Верочка Моргунова, обаятельная, талантливая и миловидная, в театральной школе не училась. Дочь провинциальных актеров, она выросла в театре, где обреталась «с младых ногтей». Вторая — Лида Пинегина, угловатая, мальчишеоб- разная, пришла в театр из самодеятельности, но обладала несомненным сценическим даром. Остальные главные роли в спектакле достались двум молодым парам, окончившим Ленинградский театральный институт. По забавной игре случая они были почти однофамильцами — Семановичи и Симановичи. Жена Семановича Нина Кобзина была нашей Снежной королевой. Она и муж ее — это была русская пара, а Симанович с его женой Бокон — пара еврейская. Обе пары были способными и интересными — и мужья, и жены. Были еще: мягкий, приятный актер Калиновский, наш сказочник; пожилой вполне приличный актер, сыгравший оленя; две пожилые актрисы второго плана.

Вот только с художником вышла загвоздка, печально, что найти ему замену не удалось. И оказался мой спектакль без оформления, благо была хорошая световая аппаратура и темные сукна — вот на них мы и играли, вставляя между ними — то трон короля, то окно в комнате Герды, то ледяные фигуры во дворце Снежной королевы и т. д. Многие сцены тонули во мраке, и только лучи прожекторов вырывали из темноты фигуры актеров и детали. Вряд ли удалось бы мне создать нужную атмосферу, если бы не повезло с осветителем — умным, веселым парнем — и с бутафором со странной фамилией Венценосцев. Он был человеком угрюмым, нелюдимым, но при этом талантливым и изобретательным — ах, как ловко он заставил при помощи резиновых трубок расцветать и вянуть розы в ящике у Герды! А как хороши и выразительны были маски воронов и оленя, как разукрашен трон и какой костер соорудил он в сцене у разбойников!

К небольшому составу нашего театра усилиями директора были вскоре присоединены музыканты: пианистка, скрипач и ударник, он же трубач — оркестр хоть куда! Пианистка оказалась настоящим кладом — она сама предложила подобрать, а частично и сочинить музыку к спектаклю, и такую прелестную музыку, с таким вкусом! В сцене с призраками она нас особенно очаровала, а в путешествии Герды на олене музыка играла главную роль. Повезло нам со сказочником — Калиновский быстро ощутил стиль спектакля и был нежным и чуть ироничным. Я ввела его наряду с действующими лицами — он возникал на сцене, рассказывая о перипетиях, происходящих с Гердой, на протяжении всего действия. Я заимствовала этот прием из мхатовского спектакля «Воскресенье», в котором ведущим был Качалов. Было легко и приятно работать с молодыми Сема- и Симано- вичами, в том числе с Кобзиной — Снежной королевой; правда, поговаривали, что она копировала мои показы. Работая с актерами, я пользовалась не только рассказом и объяснениями, но и довольно широко показом.

И только с Сонечкой Бокон — маленькой разбойницей — у меня ничего не получалось. Горячая, темпераментная, она бестолково тыркалась, нервничала, говорила: «Я не знаю, что мне делать». И сколько я ни втолковывала ей и ни показывала, ничего не помогало! Ho тут на помощь пришла Jl. Чуть не под каждое слово она подкладывала актрисе движение, диктуя и говоря: «Подойди ко мне, поверни голову и протяни руку, произнося: — «Ах, ты какая!», откинься назад и топни ногой». Jl. работала с ней как с марионеткой. Признаюсь, я никогда не знала такого метода. И только много лет спустя, ставя в Даугавпилском театре «Портрет» Моретто, столкнулась с таким же актером. Он потребовал от меня разбить все его действия на мельчайшие кусочки и продиктовать каждое движение в них. Надо отдать должное JI. — ее марионетка сыграла очаровательно свою роль. В работе над спектаклем я часто отходила от предварительного плана, импровизируя на ходу, и поняла, что это благотворно действовало на актеров: моя свобода вызывала в них ответную.

Ho вот дело дошло до костюмировки. За отсутствием эскизов мы оговаривали с актерами, что им следует надеть, а затем они заказывали портнихам свои костюмы. При наших скудных ресурсах приходилось как-то выкручиваться. Ho когда речь зашла о шубах для Герды и маленькой разбойницы, мы ничего лучше не придумали, как сшить из коричневой байки пальто с аппликациями под оленьи шубы, вроде эскимосских. Эх, бедность не порок...

После несложной монтировочной репетиции пришлось долго и тщательно ставить свет. Ho вот, наконец, мы подошли к генеральным репетициям: их было две, и, слава богу, они прошли неплохо. На этот раз я почему-то очень волновалась и в день премьеры, не выдержав мучительного ожидания, отказалась от встречи с приглашенными гостями: педагогами школ, явившимися на этот просмотр, представителями горкома комсомола, актерами драмтеатра и другими. Предоставив эту функцию директору, я сбежала на волейбольную площадку за театром.

Был конец октября, но продолжалось на редкость теплое «бабье лето». Пристроившись к игравшим, я вскоре так увлеклась, что совершенно забыла все свои страхи и всю ответственность. Очнулась я, когда негодующий директор громко позвал меня и ухватил за руку: «Уже первый звонок, я вас всюду искал, а вы вот где оказались! Как девчонка, забыли все на свете! бегите скорее в зал!»

Под повторные звонки я успела взбежать на балкон и, забившись в угол, смотрела свой спектакль. Нет ничего мучительнее: все ошибки в построении действия, все фальшивые места в исполнении актеров, все то, чего я не замечала раньше, — все это теперь обрушилось на меня. А зрители — школьники 6—7 классов — так бурно, так замечательно реагировали на все, что мы им преподнесли, что было вдвойне стыдно за промахи и вранье.

Прошло недели две, мы каждый день кроме понедельников играли «Снежную королеву» с 4 до 6.30 вечера, и зал исправно наполнялся. Как мы выяснили, многие ребята смотрели спектакль по два-три раза. Правда, наши юные зрители не всегда вели себя безупречно: бывало, «фабзайцы» (ученики фабзавуча) приносили с собой бутылки с пивом и швыряли в актеров, которые им не понравились. Они шумели, вскакивали с мест, и нашим дежурным, двум немолодым женщинам, приходилось со скандалом выдворять их из зала. А еще хуже было, когда в театр проникала шпана, беспризорники, сбегавшие из детских домов, где жизнь была далеко не сладкой. В те предвоенные годы их было в Костроме немало, они собирались шайками возле рынка и на вокзале. Когда они забирались в театр, в зале стоял сплошной мат.

Однажды без предупреждения к нам явилась комиссия, объезжавшая ТЮЗы в городах РСФСР, во главе со знаменитым Брянцевым, основателем первого ТЮЗа в Ленинграде. Это был благообразный милый старичок и две женщины учительского типа. И надо так случиться, что в тот день у меня разболелись зубы, к приходу комиссии боль достигла апогея. Я была не в силах произнести ни слова. Беседу вели директор и Л., а я только мычала. Спектакль понравился, члены комиссии не заметили отсутствия декораций, хвалили актеров, нашли в нем чисто студийную атмосферу «в лучшем смысле», как объяснил мне благожелательный Брянцев. Месяца через полтора в газете «Искусство» появилась обзорная статья о тюзовских спектаклях, где моя «Снежная королева» была выделена.

А со мной эта «Снежная королева» сыграла особую шутку. Я стояла в очереди в кассу магазина на площади. Кассирша работала медленно, очередь сонно замерла... и вдруг я увидела, как у женщины впереди мальчишка лет одиннадцати осторожно вынимает из кармана кошелек. Я громко окликнула ее: «Гражданка в белой шали, осторожней!» Женщина вздрогнула, схватилась за карман, мальчишка выронил кошелек и тут же скрылся. «Отоварившись», я вышла из магазина и сделала несколько шагов. И не успела моргнуть, как оказалась окруженной толпой беспризорников. Один из них, постарше, произнес: «Ах, ты, сука, шпионка, получай! Я тебе всю рожу распишу!». В руке его, занесенной надо мной, что- то блеснуло, но в тот же миг другой пацан закричал: «Стой! He трогай ее — это “снежная королева”!» И рука с бритвой, как я тут рассмотрела, остановилась. Парень посмотрел на меня внимательно и сказал: «Ну, твое счастье, что ты снежная королева...» Он свистнул, и вся шпана рассеялась в момент. Милая моя Кобзина, как мне благодарить тебя за то, что ты так хорошо меня сыграла! А ведь мы не очень похожи — она и повыше, и покрасивее меня, но жесты, манера... Очевидно, они ввели пацанов в заблуждение.

2

Каждые две недели я ездила в Москву к своим «предкам» и к Семену-Симке, мы тогда уже были с ним вместе. Приехав в Москву, я первым долгом отправлялась в Сандуновские бани: в моей костромской «гостинице» таких удобств, как ванна или душ, не было. Возвращалась я ко вторнику ночным поездом, в плацкартном вагоне (купейных по той дороге тогда не было). Только на второй год пребывания в Костроме появился, наконец «автобус» от вокзала, но что это был за автобус! Грузовик, кузов которого обшили фанерой, а внутри поставили несколько скамеек.

Я начала работу над «Бабьими сплетнями» Гольдони^[3]. На этот раз у нас был хороший художник из драматического театра. И музыку я заказала настоящему композитору — кажется, Кабалдинову, руководившему музыкальной частью драмтеатра.

На роль героини пьесы Кикины я назначила Веру Моргунову. Как всегда, она репетировала с большой отдачей и была в спектакле очень хороша — вот кого грим совершенно преображал. После бледненькой, в сереньком платье, внешне совсем незаметной Герды здесь внезапно появилась яркая, живая, горячая, смелая и немножко смешная итальяночка. Я редко встречала артистов, достигавших настоящего перевоплощения. Верочка была такой артисткой — от Бога! И откуда она черпала материал для создания своих образов? Ведь она была не слишком образована и книг читала немного, а поди же ты! И другая травести, Пинегина, в этой работе просто блеснула. Роль ее была придумана мной: это было нечто вроде персонажа из комедии дель арте, слуги-дзани. Она появлялась на просцениуме во время перемены декорации — в образе уличного мальчишки, задиры, беззаботного, нахального, и пела положенные на музыку стихи, которые я частично подобрала, частично сочинила. Я не постеснялась, хотя это противоречило времени и стилю, вставить стихотворение Бернса «Бревно останется бревном и в орденах, и в лентах» — дразнилку в адрес важных сеньоров, покинувших сцену. Пинегина пела, приплясывала, лихо делала стойки на руках — и нравилась юному зрителю чрезвычайно. Весело, ловко и смешно сыграл роль Труффальди- но Михаил Симанович. В общем, спектакль получился живым и трогательным. Я почти не страдала, когда смотрела его на зрителе, а некоторые куски, как песенки Лиды Пинегиной или перепалки Кикины с кумушками, я смотрела с настоящим удовольствием. Встретили спектакль очень хорошо и не только дети, но и взрослые. Приемная комиссия хвалила его и объявила нам, что весной в Ярославле будет происходить смотр, в котором примут участие все театры Ярославской области.

Ho прежде чем спектакль вышел на публику, я пережила довольно мрачные моменты. В ночь перед генеральной репетицией была назначена монтировочная: на нашей тесной сцене нужно было по обе ее стороны выстроить целую улицу с домами, из которых появляются кумушки. Мало того, эта улица должна была почти мгновенно перегораживаться стенкой с прорезанными окнами, так называемой галереей, образующей интерьер, который еще следовало меблировать. И все это за считаные минуты. Перемена должна была происходить дважды — задача не из простых. Поэтому монтировочную назначили с запасом времени на 8 часов вечера сразу после того, как со сцены должны были быть убрать предыдущий спектакль.

Я пришла точно в 8 часов. Спектакль не был убран, и рабочих не было. He было и завсценой, он пришел через час, а рабочие явились только в одиннадцатом часу со словами: «Да ну, куда спешить, это мы враз». Художник был в отъезде, и мне предстояло управляться самой. Рабочие действительно убрали сцену «враз» и сели перекурить. Перекур длился до 12 ночи. Завсценой несколько раз пытался их поднять, он самолично притащил две ставки (стенки). Ho они только посмеивались, а когда он попробовал повысить голос, послали его подальше, ничуть не стесняясь меня. Тогда я рассердилась: «Ну сколько можно волынить?» Они ответили: «А что? Горит у тебя, что ли?» И перешли с авансцены, где сидели, в глубину — в тень. Я обратилась к завсценой, но он только пожал плечами: «А что я могу?» Я в раздражении ходила по залу. Время утекало с какой-то злорадной быстротой. Был уже третий час ночи... И тут я не выдержала и взорвалась — я даже не подозревала, что могу так ругаться. Я крыла их матом — да, да, откуда ни возьмись, являлись самые грубые матерные слова! И по мере того, как я разгонялась, рабочие оживлялись, они вышли из тени и, когда я, захлебнувшись, замолчала, один из них сказал: «Вот это да! Вот теперь видно, что ты режиссер, а не девка, давно бы так!» А другой ласково стал успокаивать: «Ну что ты, не волнуйся! Ты лучше взбодри нас, поставь пол-литра, и все пойдет путем. Рабочего человека понимать надо!» — «Да где я возьму водку сейчас, ночью?» — «А уж это наша забота», — ответили они весело. — «Сколько вам?» — «Да немного, десятку на два пол-литра и закусь». — «Нате, черт с вами!» — «Вот так бы и сразу!» Через полчаса они явились с водкой, солеными огурцами и хлебом. — «Выпьешь с нами?» — спросили рабочие, присаживаясь на борт сцены. — «Подите к черту! Давайте кусок хлеба и огурец, от злости даже есть захотелось».

Когда в пятом часу ночи они взялись за дело, предметы так и летали в их руках, и к 9 утра монтировка была закончена. «Ты уж их прости, — сказал завсце- ной. — Они так всегда, привыкли». — «Что же вы сразу не сказали?» — «Да постеснялся я, все же ты девушка... Ho все-таки ты молодец!» — и завсценой похлопал меня по плечу.

Итак, на весеннем смотре нам предстояло показать два спектакля. Чтобы не обидеть JI., мы решили, что вторым спектаклем будет ее постановка — «Голубое и розовое» Бруштейн^[4]. Ho когда к весне она сдала первый прогон, стало очевидно, что в таком виде спектакль пойти не сможет. Мы сели с ней и, просматривая кусок за куском, исправляли их, действие было вялым. JI. было тяжело и обидно, от старого рисунка мало что оставалось. Она выдержала две репетиции и, сказавшись больной, уехала в Москву.

А ко мне за режиссерский столик подсел Слава Семанович и стал потихонечку подсказывать мне свои предложения относительно его жены Нины Кобзиной. Играла она роль гимназистки, бунтующей против казенной атмосферы в гимназии. Семанович не скрывал, что они на практике в Ленинградском театре участвовали в массовках в постановке этой пьесы, откуда он и черпал свои толковые подсказки. А я увлеклась работой — править чужой спектакль было интересно: неожиданно являлись удачные находки. Актеры тоже ожили. Недели через две с половиной, к началу смотра, «Голубое и розовое» приобрело совсем другой вид. Ho основную черновую работу проделала Л., и я настояла, чтобы она приехала на смотр и представляла свой спектакль.

Смутно помню, как проходил смотр. Только «Петр I» Ярославского — старинного Волковского — театра помню. Ho итог этого конкурса я забыть не могу, ибо, не скрою, испытала большую радость, когда наш маленький, жалкий ТЮЗ получил вторую премию, после солидного Ярославского театра. За спектакль «Бабьи сплетни» меня наградили самым для меня ценным подарком, удостоверением-книжечкой, дававшей мне право бесплатного посещения всех театров Москвы на целый год. В моей жизни не так много было побед, поэтому я без ложной скромности пишу об этой.

Так мажорно закончился мой первый год в Костроме, на гастроли я не поехала, получив отпуск для просмотра театров, и в то лето насмотрелась всласть как спектаклей московских театров, так и гастролеров.

3

Подыскивая пьесу для второго сезона, я перебрала немало рукописей и остановилась на «Сказке» М. Светлова. На меня произвел впечатление спектакль Алексея Дикого «Глубокая провинция», поставленный в театре ВЦСПС (был такой на Чистых Прудах, но, к сожалению, просуществовал не больше четырех лет). Постановка Дикого, как все его работы, была необычной и интересной; и в этой пьесе Светлова, как и в «Сказке», была атмосфера легкости и естественности. А больше всего меня подкупили щедро рассыпанные по тексту стихи Светлова, в которых сочетались приподнятость и одновременно ирония. Пьеса эта из жизни студентов, в ней много комедийных сцен и шуток, но мало конфликтных ситуаций, мало событий — действие, как тогда говорили, «провисало». Я это почувствовала, но мне никак не удавалось насытить его содержанием.

И то, что одну из центральных ролей — мальчика Шурика — я поручила Верочке, было ошибкой: я так уверовала в ее актерскую притягательность, что надеялась и в этот раз на успех, но оказалось, что в ролях мальчиков она сильно заштампована. Сказался и возраст: в 26 лет уже не было легкости и подвижности. Актеры, игравшие студентов, читать стихи научились прилично, но отсутствие настоящего драматургического материала и четких характеров не способствовали созданию полноценных образов. И только актер, так хорошо сыгравший оленя в «Снежной королеве», и в этом спектакле создал очень убедительный образ старика-лесовика.

Я была огорчена не слишком удачной работой, однако комиссия из Ярославля, принимавшая спектакль, отнеслась к ней вполне положительно. Представитель областного управления по делам искусств в своих оценках не проявил ни знания театра, ни вкуса. По поводу спектакля в целом он плел какую-то ахинею, очень, однако, хвалебную. С ним приехал мужчина внушительного вида, представленный нам как режиссер по имени Матвей Владимирович. Во время выступления представителя отдела искусств он сидел, скептически поджав губы, а в своем выступлении отметил всего лишь несколько удачных моментов и деликатно указал на слабые.

После обсуждения спектакля представитель управления заявил, что Матвей Владимирович, с которым мы уже познакомились, заменит JI., которая уходит по собственному желанию. Это было полной неожиданностью, как для нее, так и для Матвея Владимировича. «Ho мы же еще ни о чем не договорились!» — растерянно проговорил он. «Ничего, ничего, мы это уладим», — ответил, ухмыльнувшись, чиновник. А бедная Евгения JI., побагровев как от удара, с трудом досидела до конца собрания. То, что так поступили с Л., не предупредив ее, не объяснив причины, поразило нас: это грубое, дикое проявление произвола было подобно выстрелу из-за угла.

Мы стали громко возмущаться, что не остановило этого «деятеля искусства»; он вышел не оглянувшись. Мне было очень жалко Женю JI. и ужасно, что она может заподозрить меня или кого-нибудь из актеров в этом подлом увольнении. И мы, несколько человек, догнали поспешно уходившую Евгению и высказали свое возмущение этим решением. Она поблагодарила нас, но просила этого не делать. Да, все было оскорбительно, однако совпало с ее желанием подать заявление об уходе по личным причинам, только она полагала сделать это после выпуска «Воспитанницы» Островского, над которой работала уже почти месяц. Во время разговора, происходившего на улице, подошел Матвей Владимирович и со своей стороны попросил Женю не думать, что он знал о намерении этого чиновника, он приехал принимать спектакль и познакомиться с театром, имея в виду в дальнейшем поставить у нас один спектакль. Он решительно не согласен с тем, что им распоряжаются так произвольно.

Впоследствии я убедилась в его порядочности, и Женя прониклась к нему доверием. Так что когда он вернулся через несколько дней, она, уже подавшая заявление об уходе и просьбу поручить Матвею Владимировичу доделать ее спектакль, встретила его доброжелательно и начала вводить в свою работу.

Вскоре представителя управления перебросили на другой участок партийной работы. На смену ему руководить театральным отделом Ярославского управления пришел некий Дейсмор, человек малоприятный, явно карьерный, но относительно эрудированный и острый.

4

Я тогда была молода и решительна и, недолго думая, заявилась в театр. Узнала там, что ставит «Дон Кихота» Б. Захава. Я была с ним знакома по кафедре режиссуры ГИТИСа. Узнала также, что Захава был в то время и директором театра. Он встретил меня дружелюбно и дал прочесть пьесу на месте в своем кабинете, а сам ушел на репетицию. Я жадно проглотила всю эту большую пьесу — это был Сервантес, не искаженный, подлинный! Когда Захава вернулся в свой кабинет, я попросила дать мне экземпляр, но не тут-то было! — «Вахтанговцы имеют право первой постановки!» И сколько я ни молила, ссылаясь на ничтожество своего театрика, не могущего конкурировать с их великолепным театром, он был неумолим. Наконец он сказал: «Попробуйте сходить к Булгакову, попросите у него, если он согласится... только вряд ли, он болен и к нему никого не пускают». Захава дал мне адрес, и я, ничтоже сумняшеся, в тот же час полетела в Нащокинский, в Дом писателей.

Мне открыла Елена Сергеевна и сухо спросила, с чем я пожаловала. Я что-то не очень толково лепетала ей. Очевидно, я сильно волновалась, потому что она смягчилась, предложила присесть — тут же в передней за столик — и стала расспрашивать. Я сказала, почему считаю, что молодежи нужен Дон Кихот, и как меня огорчили все дурацкие переделки, и что вот сегодня я прочла, наконец, пьесу Михаила Афанасьевича и... ну и т.д. По-видимому, Елене Сергеевне понравились мои ответы, и она спросила, как моя фамилия. Тогда вдруг открылась дверь из комнаты, и вошел худощавый человек в тужурке, наброшенной на рубашку с распахнутым воротом — это был ОН! Я узнала его по портретам. «Как, вы сказали, ваша фамилия?» Я повторила. «А какое вы имеете отношение к Борису Этингофу?»^[7] Я ответила, что это мой отец. «Вы дочь Этингофа?! Люся, это дочь Этингофа! Я слышал, что вы хотите поставить моего Дон Кихота?» Тут Елена Сергеевна всполошилась: «Миша, уходи отсюда сейчас же, тебе нельзя вскакивать!» Она стала потихоньку подталкивать его к дверям. «Постой, ты понимаешь, это его дочь! Дай ей экземпляр получше, пожалуйста! Ваш отец очень хороший человек...» Эти слова он произнес уже в дверях. Елена Сергеевна не дала ему договорить: «Уходи, уходи же! Я дам, не волнуйся, обязательно дам». Она извинилась передо мной: «Ему нельзя вставать, он болен». И я только сейчас обратила внимание, какое у нее измученное, усталое лицо. Это было в конце ноября 1939 года. Больше полувека я храню в памяти этот разговор, может быть и не дословно, но очень близко к тому, что было на самом деле. Есть вещи незабываемые! Вот и все мое знакомство с этим замечательным человеком.

Потрясенная встречей, счастливая, что так удачно заполучила драгоценную пьесу, я прижала ее к сердцу, выскочила на слякотную, сумеречную улицу и... вдруг остановилась. Только тут я осознала, что все это произошло благодаря папе. Откуда Булгаков знал его и почему так хорошо к нему относился? Что связывало их? Это была загадка, которую я много лет не могла разрешить. Печально, что я сразу не рассказала папе об этой встрече, не успела — на следующий день уехала в Ярославль, меня вызвали, а там все завертелось...

И только спустя много лет, прочитав «Жизнеописание Мих. Булгакова» М. Чудаковой, я снова задумалась над этой загадкой. Она описала встречу Булгакова с отцом на Никитинском субботнике, очень странную, молчаливую, но горячую: они обнялись и простояли молча минуты две и так же молча разошлись^[8]. О том, как папа относился к Булгакову, я могу судить по одному маленькому эпизоду. Когда вышли «Роковые яйца», отец пришел в восхищение и сказал мне: «Ты читала? Ты прочти, прочти эту вещь! Это блестяще, просто великолепно написано, и такая буйная фантазия! Я так хохотал! Я так и думал, что он чертовски талантлив. Ай да сукин сын! Я не ошибся». Перебирая свои детские воспоминания, я пришла к выводу, что когда в 20-м году отец был заведующим отделом народного просвещения во Владикавказе, он не мог не встретиться с Булгаковым. Больной тифом Булгаков застрял во Владикавказе, отстав от отступавшей белой армии, в которой он был военным врачом. Он скрыл свое прошлое и вступил в «Лито». Там он начал активно работать: читать лекции, доклады, руководить драматической студией, писать пьесы и статьи. Отец заметил его, оценил талантливого человека и защитил от доносчиков, опознавших «белого офицера». Ненавидевший доносчиков, отец не мог не защитить его. Немного есть людей, сохраняющих всю жизнь память о тех, кто сделал для них доброе дело; таким человеком был Михаил Афанасьевич Булгаков.

А тогда, осенью 39-го года, я даже не поняла, какая трагедия коснулась меня в квартире Булгаковых, не поняла, как тяжко, необратимо болен этот прекрасный писатель и почему таким измученным было лицо Елены Сергеевны. Поняла я это 10 марта 1940 г., когда Булгакова не стало.

5

Наутро позвонила секретарша Дейсмора из Ярославля, передала его просьбу приехать завтра же для переговоров о постановке в Ярославском ТЮЗе грузинской народной сказки «О храбром Кикиле». По-видимому, режиссер этого ТЮЗа внезапно ушел, и нужно было срочно его заменить. Очень жалко было откладывать работу над «Дон Кихотом», но отказаться нельзя: надо выручить театр. Я взялась не без удовольствия за постановку этой грузинской пьесы с ее смешными положениями и забавными персонажами. Грузия — моя первая родина, мне мила и знакома национальная природа всех шуток и проделок героев сказки. Прихватив с собой чемодан с бельишком, я утром следующего дня была в Ярославле.

Репетировали мы почему-то не в помещении ТЮЗа, а в пустом зале какого- то клуба с большой сценой. В зале стоял только стол для меня и несколько стульев для актеров. С ними я познакомилась, просмотрев два спектакля, тоже не в их театре, а в зале, который они снимали в другом клубе. Один из спектаклей мне понравился — «He было ни гроша» Островского, особенно один молодой актер, игравший придурковатого героя этой пьесы и очаровавший меня своей легкостью и истинным комизмом. Мне очень захотелось занять его в моем спектакле, но, к сожалению, роли уже были распределены. На главную роль К и килы, этого типичного кинто, был назначен новый актер средних лет, а этому талантливому юноше досталась небольшая эпизодическая роль. Женой Кикилы — крикливой, суматошной женщины — была назначена тоже немолодая уже актриса, жена Дейсмора.

Вскоре, репетируя с ними обоими, я убедилась, что эта пара была довольно тяжелой ношей. Новый актер, которого мне рекомендовали как ценное приобретение театра, оказался мало восприимчивым и не очень одаренным. Он начал работу с большим апломбом, возражал мне, сопротивлялся моим указаниям, хорохорился, но, убедившись в своей несостоятельности, внезапно рухнул, оробел и потерял всякую самостоятельность. Я же в свою очередь потеряла к нему всякое уважение, кричала на него, сердилась — мне было досадно, что забавный образ хитроумного труса достался такому неподходящему актеру. Однажды я так разозлилась, что в ярости кинула в него попавшуюся под руку чернильницу; к счастью, она не угодила в него, разбилась о борт сцены. К удивлению, мой поступок вызвал у актеров не возмущение, а восхищение. Людям, очевидно, нужна «твердая рука». Репетировала я в экстравагантной позе — сидя на столе, на который водрузила свой стул, потому что сцена была очень высокой и снизу ничего нельзя было увидеть.

Трудно мне было вначале и с женой Дейсмора Региной — актрисой, не обладавшей определенной индивидуальностью, но очень послушной и точно выполнявшей все указания. Здесь в известной мере помог мне урок Л. — я разбивала действия Регины на мелкие кусочки, под которые подкладывала все ее движения, а также подсказывала интонации, что было полным «грехопадением» с моей стороны. При этом она не чувствовала себя униженной, наоборот, была полна благодарности.

Вскоре она предложила мне переехать к ним в гостиницу, в кабинет Дейсмора, уехавшего на какие-то курсы в Москву. Это предложение она сделала после того, как зашла в дом, где я жила, и увидела, что там не было никаких удобств, что стенка, разделявшая меня с кухней, не доходила до потолка и что в комнате было холодно. И, главное, что она увидела своим зорким бабьим взглядом: я была беременна на шестом месяце, хотя это еще не было заметно окружающим. Эта энергичная женщина быстро и споро уложила мой чемодан, договорилась с хозяйкой, и в тот же вечер я воцарилась в «кабинете» Дейсмора. Сама Регина занимала номер напротив. Первое время я обедала в столовой, где постепенно стали кормить все хуже и хуже; однажды в меню появилось медвежье мясо — сладковатое и противное. В снабжении города продуктами сказывалась начавшаяся Финская война. Регина, готовившая для Дейсмора и для себя, решила на время его отсутствия предложить мне столоваться у нее. Я с радостью согласилась. Чтобы исключить неловкость, она с немецкой аккуратностью подсчитала стоимость обедов и завтраков, и отныне я «горя не знала». Готовила она вкусно и диетично, и вскоре я почувствовала себя окруженной заботой и вниманием этой внешне сухой, деловитой, а по существу милой, отзывчивой женщины.

Надо признаться, что атмосфера доброжелательства — как на репетициях, так и домашняя, — очень способствовали успешности работы; спектакль понемногу начал выстраиваться, и даже роль Кикилы стала формироваться: бедняга актер очень старался, и моментами в нем появлялось некое обаяние. Нам повезло с художником — он почувствовал специфику грузинского духа, прелесть своеобразного деревенского обихода. Мы с ним подробно оговаривали детали устройства сакли и окружающей ее природы, огороженной частоколом с сушившимися на нем кувшинами. Я тогда еще не знала Пиросмани — вот у кого можно было бы позаимствовать колоритные черты.

К концу моей жизни в Ярославле из Костромы на два дня приехали Верочка и двое других актеров, один из них новенький, которого звали Саша. Их вызвали в Ярославль для награждения за спектакль «Воспитанница». С ними приехал Матвей Владимирович. Ребята о нем отзывались с похвалой, но он получил новое предложение и на днях собирался уезжать из Костромы.

К этому времени вернулся Дейсмор. Он принял «Кикилу» благосклонно, похвалил меня. Управление наградило денежной суммой меня, художника, моего мучителя Кикилу и Регину. К моему удивлению, Кикила горячо поблагодарил меня за работу с ним, а Регина, расставаясь со мной, искренне огорчилась.

6

На несколько дней я уехала в Москву, куда за время пребывания в Ярославле съездила только раз под Новый, 1940-й, год. В Москве было тревожно, беспечное раньше отношение к «маленькой войне» сменилось озабоченностью. Мой Семен, слушатель Военно-воздушной академии, рассказал мне об усиленной мобилизации военнослужащих, и меня это очень встревожило: «Да, скоро очередь может дойти и до нас, слушателей». Атмосфера сгущалась с каждым днем. Москва еще снабжалась продуктами, а окружающие города испытывали затруднения — проще говоря, голодали. Да и в Москве появились мешочники. Когда я приехала в Кострому, там стояли длинные очереди за хлебом, в магазинах было пусто. Мои актеры, особенно семейные, затягивали пояса.

За несколько дней в Москве я не успела подготовиться к репетициям «Дон Кихота»^[9]. Особенно меня заботил выбор актеров и в первую очередь — самого Дон Кихота. Собственно, выбирать было не из кого: или Калиновский, или новый актер Саша, он вполне пристойно сыграл в «Воспитаннице» роль ее покровителя, но потянет ли он такую эксцентрическую роль? Что Калиновский — не Дон Кихот, мне стало ясно, как только я стала мысленно примерять его к этой роли; он был слишком мягок и вяловат. Саша был высок и худощав, он внешне соответствовал, но каков его темперамент? После некоторого колебания я все же решилась назначить его на эту роль. Зато на Санчо я без колебаний назначила Михаила Си- мановича, актера умного, гибкого и выраженного комика; правда, характер образа Санчо не совпадал с его натурой. Удастся ли ему воплотить медлительную, наивно-плутоватую природу Санчо? Остальные роли я с натяжкой распределила.

А вот с художником, как и при постановке «Снежной королевы», возникли проблемы. На этот раз ни художник из драмтеатра, удачно оформивший «Бабьи сплетни», ни художник из Ярославского ТЮЗа не смогли прийти к нам на помощь. Художник из Рыбинского театра, которого удалось привлечь, оказался довольно слабым.

Надо признаться, что теперь, репетируя пьесу, к работе над которой так стремилась, я почему-то настоящего подъема не ощущала. Были, конечно, удачные моменты, радость в связи с успехами отдельных актеров. Саша — Дон Кихот — медленно входил в образ, но понемногу вживался в этот мрачно-восторженный, начисто лишенный юмора характер, приобретал судорожную стремительность движений. Он становился смешон и при этом трогателен и благороден. И Санчо у Симановича получился обаятельно неуклюжим и простодушно хитроватым. Сцена его губернаторства была просто очаровательной. Очень раскрылся в работе над этим спектаклем Слава Семанович в своих двух контрастных ролях — грубого, вспыльчивого трактирщика и утонченного, изысканного герцога. Жалко мне было моих талантливых травести, которым в этой пьесе достались две маленькие роли в маскарадной сцене. Кстати, Вера опять порадовала меня: в роли простенькой, непосредственной девушки она нашла новые краски. Я не подозревала, что у нее хоть и небольшой, но приятный голос: она очень задушевно пела народные песни. Особенно меня трогала «Матушка-голубушка». Пьесу мы постепенно полюбили.

Расскажу об одном драматическом моменте. Действие второй картины происходило в трактире. Накануне репетиции уже в декорациях мы — художник, зав- сценой и я — руководили построением конструкции; это была группа строений, соединенных в одно целое: здание трактира, почти во всю ширину сцены, и два сарайчика по бокам, образующие букву «П». Все три постройки низенькие, около двух метров высотой. Добавлю, что трактир был придвинут вплотную к заднику сцены, а сараи с двух сторон выступали вперед, почти на авансцену; таким образом, посреди сцены образовалось свободное пространство, представлявшее собой двор с колодцем в центре.

По замыслу, когда Дон Кихот разъярит трактирщика и тот бросится на него, наш герой будет вынужден спасаться, пустится наутек по крышам всех этих строений и, спрыгнув на пол, скроется за кулисами. В погоне за ним все действующие лица — трактирщик, его слуга и дрожащий от страха Санчо — проделают тот же путь. Задумав эту «гениальную» мизансцену, я попросила рабочих как можно надежнее укрепить конструкцию, которая должна была стать единой на весь спектакль, с внесением в нее различных трансформаций. Чтобы проверить крепость и устойчивость конструкции, рабочие несколько раз пробежали по этим станкам. Конструкция слегка качалась, но держалась крепко. И вот на репетиции я предложила актерам план: они должны были по приставной лестнице взбежать на крышу правого сарая, затем, перепрыгнув на крышу трактира, пробежать по ней, перелезть на левый сарай и, добежав до его края, по двум выступам спуститься на пол сцены, а затем перебежать ее слева направо за кулисы.

Ho мое предложение вызвало категорический отказ. Саша задумчиво молвил: «Наталия Борисовна, так и убиться можно». Остальные его энергично поддержали. Сколько я ни говорила, что перед началом репетиции два здоровенных рабочих дважды проделали этот путь, — это их не убедило. И тогда, вскипев, я, со своей почти восьмимесячной беременностью, полезла по лестнице. Актеры на сцене и в зале закричали: «Вы с ума сошли, сойдите сейчас же!» Ho я закусила удила, влезла на крышу и помчалась по всей постройке — она раскачивалась, однако я благополучно добежала до конца, слезла по выступам, и только, спрыгнув на пол, подвернула ногу в туфле и надломила каблук. По инерции я покатилась на нем наискось по всей сцене, к ее краю. В зале стоял крик. Еще немного, и я свалилась бы со сцены в зал. Бог спас! Каблук окончательно сломался, и я остановилась на самом краю сцены.

Как всегда, когда со мной случалось «страшное», я не очень испугалась, просто не осознала всей опасности. Отдышавшись, я спросила онемевших актеров: «Ну как, убедились, что конструкция выдержит вас?» И актеры без звука пробежали один раз, а второй, уже осмелев, «в задачах» и «в образе». В дальнейшем это была одна из самых любимых ими сцен — динамичные сцены всегда любимы актерами. Может быть, мой рассказ покажется хвастливым. Ho я не хотела покрасоваться, просто иногда я совершала необузданные поступки, что далеко не похвально. Однако нельзя сказать, что я пренебрежительно относилась к своей беременности — я хотела ребенка и мечтала о нем.

Тогда, в февральские и мартовские дни сорокового года, когда война все грубее заявляла о себе, когда стало голодно не на шутку и все труднее было голодать, мне повезло: хозяйка моей квартиры, жалея меня, делилась тем, что ей удавалось раздобыть. Наш старинный рынок совсем опустел, но она умудрялась где-то покупать картошку. А бедные мои актеры сразу после репетиций разбегались кто куда в поисках пропитания.

Однажды во время репетиции произошел переполох: работница из техперсонала влетела в зал и закричала: «Все скорей в буфет, привезли сметану!» Это было странно: днем буфет не работал. Услышав этот призыв, актеры дрогнули и просительно посмотрели на меня, и я поняла, что тут уж ничего не поделаешь. Ho сметану надо во что-то наливать! Люди заметались по театру. И вдруг раздался ликующий крик: «В трюме куча абажуров, хватайте их!» И все бросились в трюм, вынося оттуда пыльные, в паутине, но сплошные, без дыры, плафоны. Да к тому же весьма вместительные, литра на два, а то и больше. Кто-то вручил и мне один такой абажур. Кое-как обмыв их, мы выстроились в очередь по лестнице, к буфету. И счастливые, с переполненными абажурами, не дыша, чтобы не пролить драгоценную жидкость; расходились по домам.

И вот в эти нелегкие времена, как ангел небесный, слетел ко мне из Москвы Ce- мен-Симка. На протяжении двух лет он уже несколько раз приезжал в Кострому навестить меня, на день-два. А на этот раз он выбрался на целых четыре дня. В своей синей летной форме лейтенанта — звания, присвоенного ему как оканчивающему Академию, — он в день приезда торжественно повел меня в военную столовку. Это было так здорово! Я с постыдной жадностью накинулась на обед. А Сима в буфете наполнил вкуснейшим винегретом банку, которую взял с собой, и прихватил еще несколько бутербродов. На ужин мы позвали мою благодетель- ницу-хозяйку и дружно пировали с ней. «А я-то подумала, для чего это вы банку выпросили у меня, ан вот для чего! какой он у тебя хозяйственный!» — посмеивалась она.

Назавтра, в понедельник, выходной день в театре, Симка сказал мне: «А теперь пойдем в загс. He удивляйся, мобилизация в армию продолжается с еще большим размахом, и если эта гиблая война не кончится в ближайшее время, меня вполне могут загрести. А я хочу, чтобы ребенок имел мою фамилию. Так что довольно дурить, давай распишемся, и всего делов. Кроме того, как жена военного ты будешь иметь пропуск в столовку, что не безынтересно, ведь так?» Все это было сказано столь твердо, что возразить было трудно. Хозяйка объяснила, как добраться до загса, и мы без дальних слов отправились туда. Тогда не требовалось предварительных записей, и мы могли рассчитывать на быстрое оформление нашего брака. Мы вошли в совершенно пустое помещение, где одиноко восседала за столиком унылая немолодая женщина. Никаких тебе маршей Мендельсона, цветов, картин по стенам, только выцветший плакат с изображением счастливой советской семьи — муж, жена и розовое дитя. Сима приветствовал служительницу Гименея и спросил, может ли она сочетать нас браком. Она ответила: «Конечно», — и скользнула глазом по моему животу. Симка, поймав ее взгляд, блеснул глазами, как всегда, когда готовился сострить и прочувствованно произнес: «Вот, покрываю грех». Я чуть не прыснула, он состроил, лицемерно-благонравное лицо, а наивная женщина, глубоко растроганная, ласково поглядывала на Симку. В два счета она расписала нас и, встав, торжественно вручила нам брачное свидетельство. Еще немного, и она бы нас благословила! Мы, доигрывая трогательную сцену, «счастливо взволнованные», вышли вон и, едва закрыв за собой дверь, расхохотались.

А вечером Симка организовал неожиданно для меня маленькую пирушку («надо же отпраздновать свадьбу!»), на которую явились приглашенные им директор и художник. Стол был по тем временам богатым: две банки шпрот, винегрет и бутерброды с сыром и яйцом — все это из той же столовки, принесенное им накануне и припрятанное нашей хозяйкой. Она же из своих закромов извлекла заветный окорок и отрезала щедрый кусок, плюс соленые огурчики. И, наконец, привезенные из Москвы пол-литра водки и полусладкое натуральное вино для меня. Ho, увы, в моем положении я позволила себе только маленькую рюмочку. А мужчины с хозяйкой тяпнули водочки, очень развеселились и даже попели хором: хозяйка-то оказалась певуньей.

В оставшиеся до отъезда два дня Симка посмотрел вчерне готовые картины. Ему понравились многие сцены и актеры, особенно Дон Кихот и Санчо; он весело смеялся, чем очень воодушевил актеров, — так важно одобрение этого первого зрителя. Указал Сима и на несколько недотянутых мест. Я забыла написать, что в свои предыдущие приезды он смотрел и «Снежную королеву», и «Бабьи сплетни», — снисходительный ценитель моего «творчества», он гордился тем, что его жена режиссер. О мой милый Симочка! Он был совсем не чужд искусству, хорошо знал поэзию и любил театр, но такой, как Камерный и театр Мейерхольда, а МХАТ и Малый не любил. Он ценил «театральный театр», игровой, условный, и поэтому, пожалуй, больше всех любил театр Вахтангова. Я тоже, хотя была воспитана на мхатовской системе, всегда стремилась к обострению сценических обстоятельств, к легкости и импровизационности в актерском исполнении и этим в какой-то мере приближалась к вахтанговцам. И поэтому похвала Симы меня очень радовала. Во время его посещения нашего театра кто-то донес ему о моем подвиге, когда я «опробовала» прочность конструкции. Услышав это, он побледнел, ужасно рассердился на меня и обозвал «сумасшедшим гусаром». А за моей спиной договорился с директором, что тот заблаговременно отправит меня в Москву, невзирая на мои протесты.