«Перечитал... и ничего не понял» (Верне О. При дворе Николая І: Письма из Петербурга 1842–1843)

Верне О. При дворе Николая I: Письма
из Петербурга 1842-1843 / Пер., вступ.
статья и комментарии Д. Соловьева.
М.: РОСС ПЭН, 2008. 174 с.

Перед нами — книжка-загадка. На 170 страницах рассыпано множество диковин. Взять хотя бы имя переводчика и автора послесловия. В библиографическом описании и в обозначении копирайта таковым назван Д. Васильев, на титульном листе и в подписи под статьей — Д. Соловьев. А как правильно? — спрашивают любознательные читатели.

Об     этом, очевидно, знает издательство РОССПЭН. Вообще книга носит на себе следы чудовищной спешки: она кишит опечатками вроде «имеет вод некоей церемонии», «с большим тактом» (а в другом месте «большим знаком»; поневоле начинаешь думать, что вышел какой-то указ о новой орфографии) или «слуга, знающий порусски» (именно так, в одно слово; будем считать, что это тоже опечатка, а не безграмотность). Цитаты из текста, приведенные в комментариях, не соответствуют самому тексту; в конце характеристики Opaca Верне, почерпнутой из энциклопедии Брокгауза-Ефрона, стоит звездочка, отсылающая к примечанию, а в примечании этом вместо указания на том и страницу энциклопедии читаем: «Битва при Альме — сражение русских войск во время Крымской войны...». Допустим, все это технические погрешности. Ho не менее своеобразен и перевод с французского.

«Лучшее, чем с ним, отношение ко мне часто смущало меня»; «возмещение всем тем обидам, которыми его наградили во Франции»; «Я принадлежу к той части позолоты, скрывающей под собой ради присутствия императора немало нужды и бедствий»; «роман, представляющий собой диатрибу абсолютной власти»; «большие шляпы помогут мне своими талантами», «дамы являли собой нечто, усыпанное бриллиантами»... Все эти фразы и обороты нуждаются в еще одном переводе, который поможет понять, что «большие шляпы» (фр. gros bonnets) — это «важные особы», диатриба была произнесена против абсолютной власти, а загадочная фраза насчет позолоты означает, что присутствие императора (и его свиты, к которой временно принадлежал и француз Верне) заставляло местное начальство «золотить пилюлю» и возводить «потемкинские деревни», и т. д. Помимо невнятности перевод страдает еще и неразличением стилистических регистров: как иначе объяснить, что здесь вульгарное даже сегодня «пусть себе X*** шокируется» соседствует с назойливо повторяющимся архаическим «поелику», малоупотребительным уже в пушкинское время?

В языке — неразличение стилистических оттенков, в статье — сходное неразличение главного и второстепенного. Впечатление такое, что в нее, как в ирландское рагу, бросали то, что было под рукой: например, идет речь о вступлении на престол короля Луи-Филиппа — следует двухстраничная цитата из «История XIX века» Лависа и Рамбо, где описывается жизненный путь этого короля со всеми подробностями, включая размер пенсии, которую он получал в эмиграции от английского правительства... А почему, собственно, Луи-Филиппу такой почет? Ведь герой статьи и, некоторым образом, автор рецензируемой книги, художник Opac Верне, жил при двух императорах (Наполеоне I и Наполеоне 111) и при еще двух королях, помимо Луи-Филиппа, — так отчего бы не изложить заодно и их биографии?

Ho все эти вопросы отступают перед одним, главным: а зачем вообще издана книга под завлекательным названием «При дворе Николая I»? Жил на свете художник Opac Верне (1789—1863). Он был третьим в династии живописцев: его дед Жозеф и отец с необычным именем Карль тоже рисовали. Opac Верне любил изображать битвы; сам он воевал совсем недолго, да и то не в армии, а в составе национальной гвардии, когда она в 1814 году безуспешно пыталась защитить Париж от войск антинаполеоновской коалиции, но батальные сцены были его коньком, так что у Бодлера (который, замечу в скобках, терпеть не мог живописи Верне) были основания назвать его «солдафоном за мольбертом». Еще Верне очень любил путешествовать; ездил в Алжир (поскольку в 1830-е годы французы завоевывали эту землю с оружием в руках), Египет, Сирию.

Opac Верне был очень знаменит, и неудивительно, что другой любитель батальных сцен, российский император Николай I, захотел видеть прославленного французского баталиста при своем дворе. Верне побывал в Петербурге летом 1836 года, а затем вернулся в Россию в 1842 году и провел здесь почти целый год (с перерывом на полтора месяца: после нелепой гибели наследника французского престола герцога Орлеанского в июле 1842 года Верне ненадолго возвратился в Париж — передать французскому королю соболезнования русского императора). Он был обласкан Николаем, получил от него заказы на картины, совершил вместе с ним путешествие по России (то самое, во время которого «принадлежал к позолоте») и, будучи образцовым супругом и очень скучая по жене Луизе, регулярно ей писал. В 1864 году (а не в 1865-м, как значится на контртитуле русского издания) биограф трех Верне Амедей Дюранд опубликовал письма Opaca Верне из России (как, впрочем, и из других стран, где художнику довелось побывать) в пухлом томике под названием «Жозеф, Карль и Opac Верне. Переписка и жизнеописания». Именно «русскую» часть этого тома и избрал для перевода Соловьев/Васильев. Цель была самая благая. Автор статьи приводит слова Вяземского из его рецензии на «Россию в 1839 году» А. де Кюс- тина: «Мне неизвестно, какое впечатление вынес г-н Верне от своих поездок [так в тексте рецензируемой книги; Вяземский писал по- французски. — В.М.] в Россию и какие суждения сложились у него о нашей стране» и торжественно объявляет: «Теперь нам эти суждения известны».

Беда в том, что суждения эти не слишком оригинальны и не слишком внятны, а качество перевода («После Москвы я впадаю от одного восторга в другой») делает их еще более примитивными и порой просто смешными. Верне был очень близок к императору, во время поездки по России общался с ним ежедневно; он пишет не воспоминания по прошествии многих лет, а письма по свежим следам, однако мы не узнаем из них практически ничего нового, такого, что мог увидеть только этот конкретный человек, Opac Верне. «У нас были долгие разговоры с императором», — пишет Верне. О чем именно шла речь в этих приватных беседах? Верне даже не пытается этого передать. Пожалуй, единственное исключение — беседа с государем об оформлении Исаакиевского собора; здесь Верне приводит реплику, в которой слышится живой голос императора: «Надобно окончить все за пять лет; я знаю, что смогу отстоять там всего одну службу. Пусть это будет для моего сына, ведь мне не придется долго жить». Впрочем, Верне больше интересует не столько внутренний мир императора, сколько получение заказов на работу в новом храме...

Верне — художник и гораздо более чувствителен к мелочам быта; поэтому мы узнаем, что «император великий трезвенник; он ест только капустный суп с салом, мясо, немного дичи и рыбы, а также соленые огурчики. Пьет одну воду». Жанровые зарисовки удаются Opa- су Верне гораздо лучше, чем конспекты интеллектуальных бесед: «Мы летели, как ветер, но вдруг император приказал остановиться, вошел в какой-то кабак и через пять минут пригласил нас к обеду. Представь себе тесную деревянную комнату, стол, четыре стула, два подсвечника, самодержавного монарха, двух генералов и художника за капустным супом и непринужденной беседой. Речь шла о Константинополе, Сирии, занятой французами Москве, чему только что исполнилось 30 лет. Уверяю тебя, наша беседа была весьма занимательна» — охотно верим; вот бы еще узнать подробности... Ho Верне справедливо полагал, что его любимую супругу гораздо больше интересует, как русские обыватели восхищались «знаменитым О. Верне» и что ее муж ел на обед.

Верне честно пытается осмыслить увиденное в России. Он пишет о том, что Россия разделена на два слоя (дворяне и рабы) и «нет никакой прослойки, которая смягчала бы удары молота по наковальне», о том, что «лишь революция способна изменить установившийся здесь порядок вещей», и эта угроза, «подавляющая лучшие намерения императора», мешает ему освободить крепостных; наконец, о том, что дворяне и крестьяне — два класса, которые «живут один за счет другого, но сей порядок не может сохраняться долгое время» и настанет день, когда помещикам уже не хватит денег для предотвращения бунтов, грозящих им при малейшем неурожае... Впрочем, это рассуждение Верне заключает фразой: «Перечитал свою болтовню и ничего не понял. Сам- то я знаю, что хотел сказать, но это понятно только мне одному». Святая правда! именно так дело и обстоит. Кстати, подобные самокритичные признания у Верне не редкость. Описав ночной бал в Большом театре на Масленицу, где «принцы императорской фамилии развлекаются как простые буржуа», а самодержавный монарх «свободно общается со своими подданными», он восклицает: «Признаюсь, таковые примеры переворачивают все понятия, и моя голова не столь глубокомысленна, дабы понять причину сего». Opacy Верне его справедливая оценка собственных аналитических способностей делает честь, но читателю от этого не легче.

Разумеется, некоторые замечания Верне достаточно точны, хотя и не оригинальны (например, пассаж о том, что российский император стремится самолично вникнуть во все, что происходит в империи, но сил его на это не хватает). Ho меткие наблюдения тонут в подробностях совершенно иного свойства. Во-первых, это восторги по поводу Николая, который почитает его, Верне, «равным среди всех окружающих его персон» и «являет собой образец совершенной красоты» (в оригинале здесь, естественно, «bonte», т. е. «доброты»). Во-вторых — бесконечные жалобы на дурной петербургский климат (бедняге Верне пришлось зимовать в северной столице и дожидаться времени, когда дни станут длиннее и он снова сможет писать) и скучное петербургское общество (хотя Верне жил в доме у музыканта и мецената М. Ю. Виельгорско- го, где, казалось бы, мог услышать вещи поинтереснее «бесцветных пересудов»). Наконец, в-третьих, бесконечные технические подробности (кто какой портрет заказал) и нежные словечки, которые художник адресует жене и которые, разумеется, аттестуют его моральный облик с самой положительной стороны, но звучат нестерпимо приторно и фальшиво: «как я тебя люблю, бедная моя старушечка»; «погладь меня у подбородка и промурлыкай: “Ах, муженек, ведь ты и вправду настоящая знаменитость!”»; «теперь я свободен и могу отряхнуть перышки и вылететь из клетки, чтобы вволю пощебетать вместе с милым моим попугайчиком, которого уже не хочу больше никогда покидать» и прочее в том же роде.

К Верне, что называется, никаких претензий: он писал не трактат о русском государственном устройстве и даже не путевые заметки, а письма к жене. Как эпизод из жизни придворного живописца первой половины XIX века рецензируемая книга вполне уместна и полезна; историк изобразительного искусства почерпнет немало интересного о быте тогдашних живописцев и из нее, и из послесловия, автор которого — с опорой по преимуществу на того же Амедея Дюранда — дает достаточно подробное представление о жизненном и творческом пути всех трех Верне.

Ho если бы переводчика и комментатора интересовал сам по себе Opac Верне, следовало бы издавать совсем другую книгу, не только с перечнем произведений Верне в Эрмитаже (очень полезное приложение), но и со всеми его «восточными» письмами, которые тоже напечатаны у Дюранда (надо сказать, что Восток вдохновляет Opaca куда больше, чем Север, и алжирские картины природы под его пером куда эффектнее российских). Однако перед нами не «Письма Opaca Верне», а книга «При дворе Николая I» — т. е. книга на русскую тему. Между тем специфически русского в письмах Верне, даром что они написаны из Петербурга, недостаточно. И вот комментатор начинает эту русскость нагнетать. Например, Аракчеев в письмах Верне не упомянут вовсе; не факт, что французский художник вообще был осведомлен о его существовании. Упомянуты у Верне военные поселения (которыми он, кстати, очень восхищается, замечая, что они способствуют прогрессу, ибо в России «свобода вводится через армию»); зато комментатор, как бы восполняя упущенное французом, рассказывает, что военные поселения придумал Аракчеев, а в именном указателе приводит пространную характеристику этого деятеля, почерпнутую из Энциклопедического словаря Брокгауза-Ефрона (Аракчеев «был роста среднего, сухощав» и проч.). А если Верне сообщает, что на балу присутствовала великая княгиня Елена Павловна с дочерьми, то в примечания и именной указатель попадает, среди прочих, великая княжна Анна Михайловна, которая и прожила-то всего два года и на балу в 1843 году присутствовать не могла никак (она умерла в 1836 году, так что алиби у нее железное). Кстати: безвременно скончавшаяся крошка Анна Михайловна есть, а вот Франкони почему-то назван «лицом неустановленным», хотя Франкони — известнейшая французская цирковая династия, о  чем можно прочесть в любом, даже самом маленьком, французском энциклопедическом словаре. Вообще не один комментарий выполнен по методу «поиска под фонарем»: упомянут, например, великолепный бал у графини Воронцовой — и нам тут же сообщают, что это Елизавета Ксаверьевна, княгиня (sic!), предмет увлечения Пушкина. Вообще-то в 1843 году М. С. Воронцов еще не получил титула светлейшего князя и оставался графом, а жена его — графиней, но дело в другом: будучи новороссийским губернатором, М. С. Воронцов балов в Петербурге не давал. Их давал другой граф Воронцов — обер-церемониймейстер Иван Илларионович Воронцов-Дашков, и на них блистала его жена, графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова; эти балы, «составлявшие всегда, так сказать, происшествие светской жизни столицы», восторженно описаны в тех самых «Воспоминаниях» В. А. Соллогуба, которые комментатор Верне знает и цитирует по другому поводу. Так что и с русскими реалиями в комментариях не все в порядке (хотя справедливость требует отметить, что порой эти комментарии достаточно подробны и информативны, но в отборе предметов для комментирования господствует то же неразличение важного и неважного, существенного и несущественного, что и в статье).

Разумеется, любое новое свидетельство иностранца о России в принципе любопытно и вносит какой-то новый штрих в наши представления о собственном прошлом. И книга «При дворе Николая I» не исключение. Картины петербургского рынка в первый день нового года или пасхального богослужения в дворцовой церкви колоритны, но о стиле Верне лучше всего сказал он сам: «В голове художника сталкиваются самые разные мысли, и каждая хочет выйти наружу первой. Толпа их теснится, как у дверей театра, когда кричат “Пожар!”». Верне, например, рассказав о массовом отравлении и смертях кормилиц в воспитательном доме, сразу же после этого принимается восхвалять «безупречную чистоту», которая в нем царит; до того чтобы или как-то связать эти два обстоятельства, или противопоставить их одно другому, дело не доходит. Верне просто бросает эту тему и переходит к собственным придворным успехам.

Сходным образом поступает его переводчик и комментатор. Затронув интереснейшую тему «Верне как теневой посол июльской Франции при российском дворе», он никак ее не разрабатывает — что, впрочем, и понятно. Слишком мало материала предоставляют для этого письма художника; собственно, об этой стороне деятельности Верне не известно практически ничего, кроме уже упомянутого факта: когда наследник французского престола погиб, Николай I, избегавший прямых контактов с Луи-Филиппом, попросил Opaca Верне передать «королю французов» свои соболезнования.

В общем, о «дворе Николая I» из книги «При дворе Николая I» много нового не узнаешь. Скорее уж можно узнать кое-что о том, как не надо издавать книги. Ho это тема тоже не новая.