Снова Англия

Мемуары[1]

Откуда только дети набирают свои представления? В 10 лет мы с Димкой были твердо убеждены, что ненавидим Англию. Англия главный враг страны, революции, Красной Армии. Ненавидеть мы не умели, но считали себя ненавидящими. И вдруг... О ужас! Мне предстоит ехать именно в эту ненавистную страну! Мало того, что мы разлучаемся (а были мы не просто друзья, а побратимы; скрепляли эти отношения каким-то вычитанным или придуманным обрядом — пили кровь друг друга; уколоть себя или друг друга до крови пороху не хватило, пришлось нарочно неосторожно лазить по кручам, чтобы обрести расквашенные коленки); еще я еду прямо в логово зверя и рискую там пасть и изменить своей священной ненависти. Это нас заботило больше всего. Пришлось мне давать специальную клятву, что я ни за что никогда не перестану ненавидеть Англию. Клятве я, разумеется, изменила моментально. Я быстро привязалась к новой стране и провела в ней четыре, может быть, счастливейших года своей жизни.

Приехав в Лондон в августе 1921 года, мы застали представительство РСФСР уже де-факто открытым. Во главе его стоял Леонид Борисович Красин. Это был красивый пожилой стройный интеллигент; при нем жена — шикарная, гордая, буржуазная, совершенно не похожая на женщин нашего партийного круга. Три дочери — Катя, Люда и младшая, пятнадцатилетняя Люба.

Здесь все было иначе, чем в Финляндии, где российская делегация жила одной семьей. Тут папе предстояло снять квартиру, а пока что мы поселились в пансионе на улице Бельсайз Скуэр. Началась жизнь на уровне средней буржуазии: у меня появилась своя отдельная комната; на дни рождения я получала неслыханно роскошные подарки — рыжего щенка, детский фотоаппарат, игрушечную парусную яхту.

Английский язык из моей детской памяти успел испариться начисто, надо было начинать с нуля. Мама наняла молодую девушку, мисс Миссон, которая должна была проводить со мной целые дни, по возможности разговаривая. Она, как оказалось, знала одно русское слово — «господарин», я по-английски — ни одного. Первые три дня были ужасны, мы обе доходили чуть не до слез. С четвертого дня что-то прорвалось, началось общение. Дальше — больше. Один раз мисс Миссон повела меня в гости к своим родным. Там меня встретили приветливо и, узнав, что я русская, шутливо спросили, а не большевичка ли я? «Что вы, что вы, конечно, нет», — залепетала обиженная за меня мисс Миссон (должно быть, ей это и в голову не приходило!), и я, с характерным для меня малодушием, отреклась — пробормотала «нет».

В Лондоне все было непривычно и странно. В пансионе —газовое освещение (а я знала только электрическое); повсюду окна «гильотиной» — открытой можно держать либо верхнюю, либо нижнюю половину (у нас такие бывали в поездах); в комнате — тяжелый керамический таз с кувшином для умывания (а я привыкла умываться под водопроводным краном). У дверей домов не звонки, а подвешенные молоточки (knockers). Впечатление отсталости усилилось, когда папа рассказал о своих поисках квартиры: у одного профессора оказался подходящий дом, но без телефона. Папа предложил ему поставить телефон за свой счет, но профессор отказался: «Мой отец жил без телефона, проживу и я без телефона». На ночь принято класть в постель к ногам массивную керамическую грелку, наполненную горячей водой, а комнату ночью не отапливать. Чуть-чуть освоив язык, я с изумлением прочитала на тротуаре лозунг: «Safety first» («Безопасность прежде всего»). Я, конечно, догадывалась, что речь идет не о жизненных принципах, а об осторожности при переходе улиц, но все же мне, воспитанной в героических традициях, выражение показалось кощунственным. Странным показалось в дальнейшем при чтении литературы и то, что бережливость рассматривается как нравственная добродетель.

Местами на тротуаре выставлено несколько картин, над ними надпись: «AU my own work» («Все это мои работы»). Художник стоит рядом, желающие могут кинуть в его кепку мелкую монету — плату за удовольствие смотреть его картины. Таким образом, он — не нищий (нищенство запрещено законом). Другой способ обходить этот закон — продажа мелких предметов: карандашей, спичек и т. п. Вы платите продавцу и не берете карандаш. Так принято. И он не нищий. Помню, как изумился один такой «продавец», когда я, честно заплатив, взяла карандаш.

Еще одна особенность Англии — левостороннее движение. Посольский шофер Харрис рассказывал мне, что левостороннее движение, кроме Англии, принято в Мадриде, но не в остальной Испании. Правда ли? He знаю.

На улицах бросались в глаза почтовые ящики в виде огромных ярко-красных чугунных тумб, своего рода сейфов. Вот уж где надежность! (Впоследствии доводилось читать, что их взрывали ирландские террористы. Кто не видал этих ящиков, вряд ли может себе представить, насколько грандиозен должен быть такой взрыв.)

Еще одна бросающаяся в глаза черта лондонского пейзажа — полицейские по кличке «Bobby». Все рослые (малорослых на эту работу не брали), в темно-синей форме с высоким шлемом, необычайно вежливые. Полицейские стояли на больших перекрестках в белоснежных перчатках, регулируя движение взмахами рук с небольшим жезлом; кроме того, полицейские патрулировали улицы, смотрели, чтобы все было в порядке, нет ли подозрительно распахнутых окон или дверей, бунтующих пьяных, слишком далеко заходящих парочек... Своего участкового полицейского на улице все знают, с кем-либо из горничных или кухарок у него роман или просто приятельские отношения — зайти погреться во время патрулирования.

По улицам мчались ярко-красные двухэтажные омнибусы[2]. В то время второй этаж был открытый. Поднявшись по хлипкой лесенке и уплатив кондуктору положенные два с половиной пенса, можно было ехать наверху и любоваться улицами. Я очень это любила. Впоследствии вторые этажи омнибусов стали делать закрытыми (от непогоды), а жаль!

Самое поразительное, конечно подземка («underground», сокращение от «underground railway» — подземная железная дорога), называемая в просторечии также «tube» (труба). Нарядный каменный вход; толпа пассажиров, заплатив за билет, спускается в огромном лифте (на несколько десятков человек) глубоко, глубоко под землю. Атам — туннель, красивый, выложенный гладкими плитами, ярко освещенный. И мчатся набитые до отказа поезда... А на двух-трех узловых центральных станциях чудо-лестница, новейшее изобретение человеческого гения — эскалатор!

Стены на станциях оклеены яркими рекламными плакатами. Красивее всех был бодрый краснощекий моряк в тельняшке, потерпевший крушение; он плыл по синим морским волнам на бочке из-под бульонных кубиков фирмы «Bovril», а надпись гласила: «Bovril prevents that sinking feeling»[3].

Вообще реклама повсюду — на автобусах, в газетах и журналах, на специальных щитах. Все только и думают, как бы продать свой товар, расхваливают его, а иногда даже просто называют, вдалбливают название своего товара или своего магазина, как бы гипнотически внушая читающему желание купить товар или посетить магазин. Надпись на автобусах «Let’s go to Harrods!»[4] . Должно быть, реклама дает прибыль, хотя лично я, пленившись рекламой «Бовриля», ни разу ни соблазнилась его попробовать. Интересный способ рекламирования своего това- pa — «Cigarette cards» (папиросные карточки). В каждую пачку папирос вкладывается красочная картинка. Картинки идут сериями. Если накупить много пачек папирос, можно собрать серию. Сбором таких серий, естественно, увлекаются подростки; они постоянно выпрашивают карточки у курящих на улице.

Повсюду мелкие лавочки. Они обслуживают окружающие улицы: приказчики разносят по домам молоко, мясо, овощи и т. д. Потом рассчитываются за неделю. У дверей домиков и квартир в многоквартирных домах рано утром молочник ставит бутылки со свежим молоком. В детективной литературе нередко соседи узнают о смерти домохозяина из того, что у его двери скапливаются бутылки с молоком, и их никто не забирает.

За городом гладкие асфальтированные дороги, а по сторонам — ограды. Сойти с дороги нельзя: «Trespasser will be prosecuted»[5]. Понятие «trespasser» (человек, ступающий без разрешения на чужую землю) меня ошеломило: у нас в России, бывало, стоит выехать из города — и кругом дикая «ничья» природа, а тут вся земля поделена! Впрочем, были и специально сохраняемые сравнительно «дикие» места (New Forest, Northern Broads), но к ним надо специально ехать. Зато в Лондоне великолепные обширные парки: Гайд-парк (известный, между прочим, тем, что в нем на специально отведенном для этого участке разрешено кому угодно выступать со своими политическими, религиозными, социальными и какими угодно речами; выступающие проповедовали, взгромоздясь на принесенные табуретки или ящики, прохожие задерживались на несколько минут и, послушав, шли дальше; вокруг некоторых собиралась небольшая толпа); гигантский ботанический сад Кью-Гарденс; Ричмонд-парк, по которому бродили непуганые олени; мой родимый Хэмпстед-хит, обширный кусок нетронутой природы — трава, заросли и на холме пруд Белокаменный (White Stone Pond). Трава в английских парках воспитана многими поколениями: по ней ходят, на ней сидят и лежат. Впрочем, при желании можно присесть и на стоящие повсюду стульчики и скамейки; за это полагается заплатить сторожу два пенса.

Вживаясь, знакомлюсь с нравами. Вежливость: когда за столом что-нибудь передается, то «спасибо» говорит не только берущий, но и передающий («Спасибо, что вы разрешаете мне оказать вам эту услугу» — так мне объяснили это в ответ на мое недоумение). На общественном транспорте мужчины, как правило, уступают место женщинам.

Ho, странным образом, эти цивилизованные англичане какие-то отсталые. Они широко подвержены суевериям: в гостиницах, а иногда и в нумерации домов пропускается № 13, потому что постояльцы не захотят его занимать; интеллигентные люди на полном серьезе занимаются спиритизмом и проповедуют его в печати (Конан Дойль, Оливер Лодж); сохраняется архаичная система мер и весов (а прогрессивным, по моим понятиям, был только переход на десятичную систему, осуществленный в России). Лондонцы (столичные жители!) привержены к старинным каминам, к обогреву ног горячими фаянсовыми бутылями, к жизни без телефонов, даже без электрического освещения.

Праздники... Пожалуй, самый веселый — день Гай Фокса (Guy Fawkes Day), годовщина Порохового заговора (Gunpowder Plot). Заговор этот был в начале XVII века; по преданию, он был вовремя разоблачен, парламент спасен от взрыва. В этот день — 5 ноября — всюду мальчишки запускают ракеты и фейерверки, выпрашивают у прохожих мелочь на чучело заговорщика, которое сжигают на костре; весь город в кострах и фейерверках. А через несколько дней — 11 ноября — годовщина окончания Первой мировой войны — Armistice Day. Он отмечается тихо: ровно в 11 часов раздается сигнал, и наступают две минуты молчания; все замирает, останавливается общественный транспорт, умолкают, прерываясь на полуслове, разговоры. Праздновалось и I мая (May Day) — старинный праздник весны, он же — праздник рабочего движения.

По поводу праздников (или без повода) — ярмарки: дешевые распродажи, карусели, бросание в цель кокосовыми орехами (самая дешевка в имперской тогда еще Англии — кокосовые орехи и бананы).

Ранней весной вся Англия сходит с ума — межуниверситетские лодочные гонки. Конечно, я была изумлена, когда одноклассник меня спросил, за кого я — за Оксфорд или за Кембридж, — я только глаза выпучила. Когда мне объяснили, что между этими двумя университетами ежегодно проводятся гребные гонки, и вся Англия делится на сторонников Оксфорда (темно-синий значок) и сторонников Кембриджа (светло-голубой), я сказала: «А не все ли мне равно, кто из них выиграет?» Мы друг друга совершенно не понимали: он не мог постичь, как это может быть «все равно», а я искренне не понимала, какое мне дело. Ho поскольку у моего собеседника был в петлице голубой бантик (его старший брат учился в Кембридже), я согласилась тоже надеть голубой значок. Кембридж проиграл гонки, и я, разочаровавшись, на следующий год переметнулась к Оксфорду. После чего в наказание за мою измену Оксфорд проигрывал три года подряд. Впрочем, мне действительно было все равно, и это был один из признаков, метивших меня как иностранку.

Похож на наш был праздник рождества с елкой и подарками. К маминому огорчению, я вдруг объявила, что я теперь уже большая и мне елка не нужна. Мама нашла выход — организовывала елку для детей сотрудников советских учреждений в Лондоне (полпредства, торгпредства и APKOCa[6]), а учреждения эти с годами все росли. Вместе с тем с годами усиливался идеологический нажим, и маму все чаще спрашивали — как это вы, коммунистка, празднуете религиозный праздник? Кое-как отбивалась («празднуем не рождество, а Новый год» и т. п.) и продолжала. В дальнейшем, после смерти Ленина, когда взыграл его культ, стало легко отвечать: «Ленин ездил в детский дом на елку», и все успокаивались.

Отдыхать ездили большей частью к морю, благо оно там везде близко, побывали во множестве курортных мест — в Брайтоне, Вентноре, Кромере, Мандслее, Пензансе и др. — все на юге Англии. Кусок одного лета я провела на острове Джерси, расположенном ближе к побережью Франции, чем Англии; там все население оказалось двуязычно, и в ходу одинаково английские и французские деньги. Там мы носились с местным парнишкой Джимми — двуязычным, как и все. В прибрежных курортах я, как и другие дети, строила песчаные замки на обширных пляжах и плавала по-собачьи в море. Мама заплывала далеко даже в бурю, когда никто, кроме нее, к морю и близко не подходил. Загородные поездки — в основном на казенном автомобиле («роллс-ройсе») с шофером Харрисом. В четырехместном кузове я сидела спиной к движению на откидном сидении. По дороге играли в устные игры — шарады и т. п.

Участвовала я и в официальном посещении — с венками — могилы Карла Маркса по случаю какой-то годовщины (40 лет со дня смерти?); присутствовала на какой-то конференции, где очень хорошо выступала, среди других, моя мама. Я спросила маму, как научиться хорошо выступать? Она ответила, что для женщины главное — избегать «писка», держать голос пониже. Бегала я смотреть результаты парламентских выборов[7]. На улицах были поставлены экраны, на которых высвечивались результаты подсчета голосов по мере их поступления; перед ними под проливным дождем стояли кучки привычных к этой погоде лондонцев. Постояла и я. Пыталась (безуспешно) вникнуть в спор между «протекционизмом» (высокие таможенные пошлины на импорт) консерваторов и «свободной торговлей» либералов и лейбористов. Протекционизм, утверждали его сторонники, обеспечивает лучшие (защищенные от конкуренции) условия развития отечественной промышленности, отсюда — полную занятость и высокую зарплату. А «свободная торговля», отвечали им, даст множество товаров, что приведет к снижению цен; да и само слово «свободная»... Вот и выбирай! К счастью, мне голосовать не надо было. А болела я за лейбористов: ведь они левые и своего рода социалисты.

Раз или два попадала на какие-то социалистические митинги, где с огромным воодушевлением пели гимн «Красный флаг» (Red Flag)[8]; потом узнала, что его зажигательный мотив — это мотив детской немецкой песенки «Елочка» (Tannenbaum) и что на международных социалистических встречах немцы страшно смеялись, когда англичане пели на этот мотив свой гимн.

Коммунисты никакого заметного влияния в общественной жизни не имели, хотя и издавали свою газету[9] и у них, кажется, был один или два депутата в Палате общин[10].

Побывали на экскурсии в помещении палаты общин (но, к сожалению, не во время заседания) — темное и невзрачное. Побывали в прославленной галерее Мадам Тюссо: всевозможные знаменитости и просто фигуры людей. Подхожу к человеку, спрашиваю дорогу, он неподвижен и молчит — оказывается, восковая фигура! Подхожу к другому, уже научена, осматриваю осторожно — он смеется и оказывается живым! Очень весело, гораздо интереснее, чем классические мраморные скульптуры, где сразу видно, что это статуя.

Побывала в зоопарке. Звери содержались в максимально возможной свободе. Было для детей катание на слонах, верблюдах, осликах, и я на всем каталась.

Разумеется, когда состоялась Имперская выставка (British Empire Exhibition) — я и туда ездила, каталась на гигантском колесе, видела статую принца Уэльского (того самого, который в конце концов так и не унаследовал престола, потому что не на той женился), вылепленную из новозеландского сливочного масла, видела группы «туземцев» (каких краев туземцы?), которые на специально огороженных участках занимались каким-то своим «туземным» ремеслом. Империя еще в расцвете. Всюду лозунг: «Покупайте британское» («Buy British»).

В газетах встречались забавные вещи — английский юмор! Помню из них такой эпизод: младший сын короля Георга V (герцог Йоркский) служил во флоте. Он написал матери, что ему не хватило очередных карманных денег, он просит прислать еще пару фунтов. Мать (королева) в ответ отправила ему назидательное письмо, восхваляющее бережливость, и получила от сына новое письмо: «Большое спасибо, мама, за твое письмо, я его продал товарищу по службе за пять фунтов».

Самой грандиозной была поездка в Италию. Обострение папиного туберкулеза, какие-то загадочные повышения температуры у меня — и мама организует поездку в земной рай — на остров Капри. Как-то организовались длительные отпуска, и где-то в конце 1922 года мы отправились втроем в дальнее путешествие. Остановились в Париже: Лувр, Мона Лиза, микеланджеловский Моисей, Нотр- Дам, Эйфелева башня. Очаровательное звучание французского языка... Я нарочно — без надобности — спрашивала на улице дорогу, чтобы услышать в ответ сладостные звуки. Ho после лондонского «тьюба» парижское «метро»[11] произвело жалкое впечатление: простые каменные ступеньки вниз прямо с тротуара, темнота, грязь, лязг...

Через Альпы... Рим. Здесь меня больше всего поразило непосредственное соседство античности с современностью. Колизей окружен обшарпанными двух- и трехэтажными домиками, мимо, не обращая на него внимания, катятся автомобили... В Риме застали Страуяна[12], с ним встречали новый 1923-й год. В Риме, точнее, в Ватикане, был большой прием у папы, можно было бы пойти, но сказали, что, подходя к папе, надо целовать ему ногу; на это мои родители не смогли решиться.

Только что взял власть Муссолини. По улицам шествовали демонстрации молодежи: парни шагали в черных рубашках, распевая гимн «Giovinezza» («Юность»),

Через Неаполь на остров Капри. Дивный Капри! Пляжи. Лазурный грот, вход только с моря — на лодке во время отлива (во время прилива все глубоко под водой). Гребем вглубь, далеко от входа, позади темно. Ho вот наступает чудо: снизу из-под воды — голубой свет. Это солнечные лучи где-то переломились и вот в глубине грота возвращаются наверх, заливая всю пещеру ярким голубым светом.

Кроме этого чуда природы — пляжи, горные тропки. Вряд ли в мире есть место прекраснее Капри.

В пути и на Капри жили в шикарных (по моим понятиям) гостиницах. Там я училась отличать рыбную вилку от мясной, правильно пользоваться салфетками и т. п. Пришлось ознакомиться с «приличным» европейским обедом: I) закуска, 2) суп, 3) рыбное блюдо, 4) мясное блюдо, 5) сладкое, 6) сыр. В Италии — чудесные макаронные блюда, национальная кухня.

Гуляя по острову, проходили мимо пустующей виллы Горького. Кто-то рассказывал, будто здесь часто бывали русские туристы и что они, проходя мимо этой виллы, неизменно пели «Солнце всходит и заходит»[13]; будто Горькому это страшно надоело и чуть ли не из-за этого он переселился в Сорренто, где его местожительство было не столь широко известно.

Назад опять через Неаполь — ералашный, шумный, бедный. И рядом — Везувий. Мы, как и полагается туристам, не только поднялись по склону на вершину Везувия, но и спустились в теплый дымящийся кратер. А затем — прекрасная Флоренция. Музеи, музеи... Старый мост, застроенный домами. Рассказывали, что среди жителей моста есть такие, которые на мосту родились и выросли, ни разу в жизни не ступив на берег.

Потом почему-то через Берлин, где мама показала меня очередному врачу (ведь немецкие врачи славились!). Врач дал добрый совет: «Выбросьте градусник». На чем и кончилось мое лечение.

И в марте или апреле 1923 года мы вернулись к прерванной лондонской жизни.

Пожив первоначально в пансионе, сняли квартиру, соответствующую нашему социальному и имущественному положению. А именно: северо-западная часть города, т. е. не аристократический запад (West End), не бедняцкий восток (East End) или все же приниженный юго-восток (South-East End) или юг (South End), а район, где проживают Middle Class и Upper Middle Class (т. e. верхние слои среднего класса).

Здесь в Хэмпстеде, вблизи парка Хэмпстед Хит на улице Парламент Хилл, мы сняли дом номер 65 и зажили нормальной английской буржуазной жизнью. На этой улице (как и на большинстве других) все дома были одинаковые — один стандарт. Наш дом, как и все, стоял чуть вглубь от улицы и был от нее отгорожен кустарниковой изгородью (hedge) — это отвечало характерной английской потребности в уединении, изоляции от чужого взгляда (privacy). Дом кирпичный. В подвале — кухня. На первом этаже (по английской терминологии, «наземный этаж» — Ground Floor) справа от входа — гостиная, пересекающая дом насквозь от передней стены (с окном на улицу) до задней (с дверью в садик, или вернее во дворик). Дворик маленький с газоном и тоже отгорожен от соседей живой изгородью. Слева от входа — столовая, которая, в отличие от гостиной, не доходила до задней стены дома, а отрезалась стеной с камином и кухонным лифтом; лифт управлялся веревками из столовой и из кухни, и через него передавались снизу вверх горячие блюда, а сверху вниз — грязная посуда. Таким образом, отменялся традиционный для богатых семей дворецкий и отпадала лишняя беготня вверх и вниз.

Камин у нас был не настоящий, отапливаемый углем, какие в Лондоне в то время еще преобладали, внося свою немалую лепту в знаменитые лондонские туманы (fog, позднее названный smog — сочетание слов smoke и fog), а газовый, т. е. газовое отопление для приятности было оформлено в виде камина. На втором (по английскому счету — первом) этаже была спальня родителей и папин кабинет. Я жила на третьем (по-английски — втором) этаже, имела там отдельную комнату. Кажется, там же была комната для прислуги.

Сняв дом, наняли прислугу. Да не одну, а двух — кухарку (приходящую) и горничную, живущую в доме. Я до того и одну-то прислугу считала гнусной буржуазной затеей, а тут две! Обратилась к маме. «Ho ведь я работаю, — сказала мама[14], — надо же вести дом. Я делаю работу, которую эти женщины не могли бы делать, и плачу из заработанных денег». — «Ho как же целых две?! — ужасалась я, — разве это допустимо?» — «Одна на такую большую работу не пойдет, здесь это не принято, это была бы эксплуатация». Итак, в те самые годы, когда девочки, помогая матери, учатся хозяйничать, я росла при прислуге. Считаю это одним из тяжелых недостатков своего воспитания. Мама говаривала: «Если понадобится — научишься. Я же научилась!» (она была младшей из трех сестер и поэтому с детства мало хозяйничала, а впоследствии, живя в эмиграции, и готовила, и убирала, и меня обшивала — все на высоком уровне). Она не учла, что я очень далека от нее по способностям и так и не смогла стать хорошей хозяйкой.

Сын нашей кухарки миссис Гуджер — Джим — работал в мясной лавке (должно быть, через эту лавку мама и раздобыла кухарку); он доставлял нам мясо. Он ухаживал за нашей горничной Франсис Слотер, славной молодой девушкой. В дальнейшем они поженились, и я побывала у них в гостях. С Франсис у меня сложились хорошие отношения. Меня смущало, что она стелит мою постель и выносит за мной ночной горшок, я пыталась делать это сама, но полагаю, что ей потом приходилось переделывать. До нас Франсис служила где-то в Шотландии личной горничной (lady’s maid). Мне эта должность (причесывать хозяйку, помогать ей одеваться и т. п.) казалась унизительной, но, разумеется, я этого не высказывала; сама Франсис этого не чувствовала, по-видимому, совершенно.

В 1922 году в Лондоне появилось огромное новшество — радиовещание! Франсис купила себе радиоприемник, и мы с ней на кухне «ловили» передачи: надо было держать пальцами стерженек и прикрепленной к нему тонкой иголочкой тыкать в многогранный кристаллик; если правильно попадешь — слышишь передачу; чуть сдвинешь — все пропадает.

Какое-то время с нами жили Лидия Ильинична Каменская и Эсфирь Исаевна Гурвич, выполнявшие у отца какие-то секретарские обязанности. Лидия Ильинична — небольшого роста, плотненькая — продолжала в Англии ходить в ка- кой-то мальчишеской косоворотке, подпоясанной ремешком, плохо осваивала английский язык и за свои чудачества служила мишенью для насмешек окружающих. Кажется, она вскоре уехала на родину и в дальнейшем, как я слышала, поступила в ИКП (Институт красной профессуры). Эсфирь Исаевна была очень хороша собой, изящна, собранна. Ей суждено было в дальнейшем стать доктором экономических наук и второй женой Н. И. Бухарина.

Вспоминается странный эпизод в какой-то из наших лондонских квартир. Я крепко сплю. Просыпаюсь оттого, что кто-то рядом тихо говорит: «Зеркало разбилось». Открываю глаза — свет включен, около моей кровати стоят все живущие в доме; на полу — осколки громадного зеркала, которое было вделано в стену моей комнаты. Оказывается, грохот от падения этого зеркала, рухнувшего глубокой ночью по неизвестной причине, разбудил всех в доме — спавших на разных этажах родителей, секретарей, прислугу. А я мирно спала, но проснулась от негромкого голоса...

В отличие от Москвы, где родители работали с утра до поздней ночи, в Швейцарии, Финляндии и Англии все было иначе. В письмах Ленина к моему отцу в Швейцарию, кроме наставлений об использовании ситуации для пропаганды, содержится множество заботливых советов — работать поменьше, побольше бывать за городом, беречь здоровье и т. п. (Мне даже приходило в голову, что одной из причин назначения моего отца именно в Швейцарию были известные антитуберкулезные свойства ее климата).

Так или иначе, у меня создалось впечатление, что на заграничной работе у родителей появился досуг. Мы больше общались. В те дни, что мы завтракали вместе (обычно я уходила в школу раньше), папа, читая за столом огромную газету «Таймс», прежде всего, делился с нами такими сенсационными новостями, как ход изучения гробницы Тутанхамона. Пока длились эти знаменитые раскопки, только о них и говорили. Он также живо интересовался новостями в своих любимых областях спорта — теннисе и бильярде. Мы с ним ходили смотреть бильярдный матч на первенство Англии между Ньюменом и Дэйвисом. Сам он научился неплохо играть в теннис, играли и мы с мамой, у всех были свои ракетки. Один раз мы с папой ходили на Бейкер-стрит смотреть дом 221-бис, где жил Шерлок Холмс. Оказалось, что такого номера нет. (Впоследствии, кажется, завели — специально для туристов-любителей.)

Один раз отец мне сказал: «Ты у меня поработаешь секретарем» — и научил меня делать вырезки из газет и аккуратно помечать название и номер газеты.

Отец охотно делил со мной часы досуга. Что он делал на работе — не рассказывал. Один только раз, смеясь, заговорил о роли символических жестов в дипломатии: у него был конфликтный разговор с лордом Керзоном; в какой-то момент он встал и застегнул пуговицу сюртука — это знаменовало собой отказ уступить. И еще случай: в отсутствие полпреда (Раковского или еще Красина) его заместитель должен был присутствовать на парадном приеме у короля Георга V. Оказалось, что на таких приемах полагалось одеваться в костюмы шекспировских времен, времен Елизаветы I: пухлые короткие пестрые штанишки и т. д. Ho в этом году королевскому двору пришлось считаться с двумя новыми обстоятельствами: у власти лейбористское правительство и среди дипломатов — представители социалистического государства — СССР. Te и другие не были готовы строить из себя шутов в маскарадных костюмах. Остановились на компромиссе: короткие штанишки, шелковые чулки, что-то вроде фрака и, главное, все черное — в духе современных, а не елизаветинских представлений о приличии. Черные шелковые чулки нашлись у мамы, штанишки пришлось шить; все вышло красиво и папе очень шло.

Ко дню рождения (11 или 12 лет) мне подарили детский фотоаппаратик «Бра- уни». В результате папа увлекся фотографией, купил аппарат посовершеннее и много снимал. Сохранились снимки английские, итальянские, московские, австрийские. Снимки неважные, но память! «Как смешно тогда одевались!» — сказала одна из моих невесток, увидав фотографии моей мамы. И папа в мягкой шляпе с тросточкой — так тогда ходили мужчины «порядочного» круга.

На родине шла новая экономическая политика (НЭП). Группа советских республик объединилась, появилось новое государство — Советский Союз, почти точно совпадающее с прежней «тюрьмой народов» — Российской империей. И к нам в Англию стало прибывать все больше людей из этого Союза. Приехал работать в APKOC Филипп Яковлевич Рабинович[15] с женой Софьей Давыдовной и дочерью Нюрой. Я лежала больная, когда меня обрадовали: «Придет тебя навестить девочка». «А сколько лет девочке?» — поинтересовалась я. — «Четырнадцать». «Ну вот, придет на два года старше меня, будет важничать, как Люба Красина», — подумала я с досадой. Вошла широким шагом стройная, веселая, цыганистая, как будто десять лет знакомая, и сказала: «Что ты это болеть вздумала?» Милая Нюра. Я полюбила ее сразу, редкую по очарованию. Мы крепко подружились, несмотря на разницу в возрасте — ей, как и мне, видимо, трудно было близко дружить с англичанками. По мере расширения круга русских в Лондоне (полпредство, торгпредство, АРКОС, туристы) ее выбор становился шире, и я безумно ревновала ее то к Тане Мальцман, то к Леле Раковской — все ближе ей по возрасту. Ho все же мы оставались близки. Сидели друг у друга подолгу, часто молча читая, а часто и болтая. Помню, читали вслух в лицах пьесу Бернарда Шоу «Пигмалион», в которой встречаются выражения, в то время считавшиеся нецензурными («bloody»); это было неслыханной дерзостью автора. Мы страшно хохотали, а домработница Рабиновичей, пожилая суровая миссис Мид, громко возмущалась. Сейчас это словечко печатается широко и свободно, и пределы допустимого продолжают расширяться и в Англии, и в Америке.

С Рабиновичами наша семья крепко сдружилась. Филипп Яковлевич очаровывал блестящим одесским остроумием. Вспоминается, как он изображал оперу в одесской постановке: «Герцог! Вас зовут из подземелья!» — «Кому? Мене? Чичас!» Или: «Кто стоит перед окошком с длинным рыжим бородом?» — «Это я — гугенота!» и т. п. Все глупости, но в его исполнении сверкало. Филиппу Яковлевичу в дальнейшем довелось активно участвовать в организации возвращения на родину знаменитого физика Капицы. Ho об этом я узнала лишь спустя много десятилетий[16].

От всего лондонского периода — ощущение жизнерадостности. В какой мере это связано с материальным благополучием? В какой с благополучием на родине (ранний НЭП)? Взрослые всегда жадно расспрашивали всех вновь приезжающих, как «там». Каков урожай и вообще, как дела. Кажется, новости шли утешительные, настроение преобладало бодрое.

С окончанием Гражданской войны, введением НЭПа, объединением России, Украины, Закавказья и Средней Азией в Советский Союз усилилось движение людей за границу. Кроме новых сотрудников полпредства, торгпредства и АРКОСа, стали появляться временные гости. Побывали в Лондоне писатели Никитин и Пильняк. Пильняк, как мне показалось, приударял за моей мамой, и я его за это сильно невзлюбила[17]. Попыталась читать его книжки — ничего не поняла. Приезжал профессор Швиттау[18]: он подарил мне однотомник Пушкина. Приезжал самый интересный человек, которого я видела в жизни, — Александр Александрович Богданов. Человек необычайно широких умственных интересов, создатель оригинальной философской системы (тектологии), участник революционного движения в России (одно время — большевик), автор двух научно-фантастических романов, сделавший в одном из них («Красная звезда») единственную серьезную попытку изобразить коммунистическое общество предполагаемого будущего, творческий ученый — биолог-медик и очаровательный умный человек. Он не ленился разговаривать со мной, двенадцатилетней (в частности, объяснил мне переход из количества в качество), взял меня с собой в поездку к знакомому астроному, где я имела счастье в настоящей обсерватории видеть луну в настоящий телескоп.