Тюремная субкультура

I.     Предисловие

Показатели, по которым криминологи обычно судят о степени бесчеловечности системы уголовного правосудия и уголовной политики государств, — это относительное количество (на 100 тыс. населения) смертных казней и заключенных: после лишения жизни лишение свободы — самый жестокий вид наказания. Как видно из рис. I (см. с. 116), Россия и США — мировые лидеры по последнему показателю. США вырвались вперед не так давно (в конце XX века), а до того Россия оставалась тюремным лидером более 70 лет. По оценкам экспертов, каждый четвертый взрослый мужчина в нашей стране — бывший заключенный. В начале XX века обе страны были в этом плане относительно благополучными — не более 100 заключенных на 100 тыс.

Число людей в учреждениях тюремного или лагерного типа — один из основных факторов, который определяет и уровень призонизации[1], т. е. проникновения тюремной субкультуры[2] (тюремных нравов, обычаев, языка и т. п.) в вольную среду.

О   российской тюрьме за последние 20 лет написано много. Всякого. Ho при всем разнообразии тем и сюжетов внимание большей части авторов сосредоточено на экзотических сторонах жизни арестантов (жаргон, татуировки, беспредел, секс за решеткой и т. п.).

Наша организация («Центр содействия реформе уголовного правосудия»[3]) с самого начала ставила перед собой задачу изучения тюремного сообщества[4]. Значительная часть исследовательских и аналитических материалов Центра опубликована в серии книг и брошюр «Уголовная Россия — тюрьмы и лагеря»[5], издающейся с 1993 года. Эти публикации позволили привлечь экспертов к обсуждению тюремных проблем. В 1992 году тиражом 60 тыс. экз. была издана книга «В помощь узнику»[6] (она более известна под названием «Как выжить в советской тюрьме»). Основная часть тиража распространялась в тюрьмах и лагерях, среди родственников заключенных. Отклики на эту книгу стали ценным исследовательским материалом, как и письма, которые мы получаем из тюрем, лагерей, от активистов неправительственных организаций[7], слушателей еженедельной радиопередачи «Облака»[8].

В ходе исследований мы стремились понять, какие механизмы помогают человеку выжить и сохранить себя как личность в страшных, бесчеловечных и унизительных условиях российской тюрьмы. А то, что нашим арестантам удается остаться личностями, мы поняли с первых же интервью. С бывшими политзаключенными послесталинской эпохи[9] все ясно: люди, изначально — личности, боролись за правду, за идею, могли (что немаловажно) рассчитывать на поддержку, на уважение к себе или, в крайнем случае, на память о себе. Когда мы стали брать интервью у обычных арестантов, то поняли, что и среди так называемых «бытовиков», прошедших зону, немало людей, которым удавалось сохранить личность в самых тяжких условиях.

Постепенно мы пришли к выводу, что наша тюремная субкультура[10] содержит в себе сильнейшие механизмы сохранения личности. В этом смысле она отличается от тюремных субкультур большинства других стран — обстоятельство, которое отмечали еще исследователи российского тюремного мира XIX века[11].

2.     Правильная хата

Наша тюремная субкультура позволяет ее носителям сохранять не только личность, но зачастую и жизнь. Объяснить, как это происходит, как работает тюремная субкультура, мне проще всего с помощью фотографии (см. с. 113), присланной нам в 1994 году заключенным следственного изолятора (СИЗО) «Матросская тишина». Она дает довольно точное представление о жизни российской тюрьмы конца XX века.

У обычного человека этот снимок вызывает ужас: в камере площадью 70 кв. м (36 шконок-кроватей) — 140 арестантов. Мы видим только тех, кто «тусуется», устроились за столом, сидят-лежат на шконках. А там и под шконками есть заключенные, не попавшие в кадр. В среднем на одного человека в этой камере приходится примерно 0,2 кв. м свободной площади.

В такой камере пот разъедает кожу, на ней образуются язвы. Чтобы зажечь спичку, надо подойти к окну. Впечатление такое, что выдержать в таких условиях больше дня невозможно. Ho сидят-то люди годами.

На самом деле это только так кажется, что в камере — ад на земле. Бывалый же человек, взглянув на фото, сразу поймет, что на самом деле это хорошая камера, «правильная хата», как говорят в тюрьме, здесь царит порядок. А порядок арестанту важнее всего. Самое страшное в лагере или тюрьме — не отвратительная еда, не жуткие условия, не голод-холод, не издевательства тюремщиков, а камерный беспредел. Ничего страшнее его в тюрьме нет. Мне не раз доводилось наблюдать, как этот, пусть чудовищный, но все-таки порядок переходит в беспредел: ощущение, что мир рушится! Вот-вот кто-то бросится на тебя, вцепится в глотку, вгонит заточку под ребро и т. п. По фотографии мы можем судить, что в этой хате никто рвать горло и друг на друга бросаться не станет: здесь царит порядок.

Обратите внимание — все сидят спокойно: один доедает баланду, другой читает книжку, третий газету, четвертый с кем-то разговаривает... 140 человек! Почему амбалы, которые наверняка есть среди лежащих под шконками, не возмущаются, не сметают тех, кто устроился за столом? Потому что за столом сидят люди авторитетные. Конечно, положение тех, кто под шконками, ужасно. Ho заключенные, там сидящие, понимают, что лучше так, чем в беспределе.

В «правильных хатах» действуют строгие правила: пресекается применение физической силы, запрещены вымогательство и подавление личности, нуждающемуся оказывают помощь, интересы каждого учитываются в той мере, в которой они не ущемляют интересы других.

Новому сидельцу братва — обитатели камеры — должна все показать, обо всех правилах рассказать. Только после этого можно спрашивать за их нарушение. Человек, в первый раз попавший за решетку, согласно тюремному закону чист. На воле он мог быть кем угодно и творить что угодно, здесь он начинает новую жизнь. Он — младенец, и спроса с него нет. Это правило номер раз — нельзя спрашивать с человека за нарушение нормы, о которой он не знает. Как же возник этот порядок, как он установился?

В основе российской тюремной субкультуры лежат базовые (терминальные) ценности традиционной русской культуры. Возможно, именно поэтому она и вольным миром воспринимается как нечто понятное. То есть не народ у нас криминален, а криминал (точнее, арестантское сообщество) народен (культурен).

В коллективных представлениях арестантов ценности выстраиваются примерно в том же порядке, что и в нашей традиционной культуре. Многим это утверждение может показаться странным, необоснованным. Хотя что ж здесь странного? В тюрьмах и лагерях сосредоточено множество людей, по большей части вовсе не криминальных и принадлежащих одной культуре. Te способы устройства жизни, которые предлагает им администрация, находятся в явном противоречии с ценностями, идеалами, нормами, знаками их родной культуры. Вот и вынуждены они для спасения того главного, что составляет природу человека, выстраивать свой, представляющийся им нормальным мир, устанавливать тот порядок, который позволяет им сохранить себя как личность, да и просто жизнь сохранить.

В зоне порядок поддерживается с помощью «правильных понятий» (неформального тюремного закона) и тюремного правосудия («разборок»). На воле выражение «жить по понятиям» — синоним беззакония. В тюрьме «правильные понятия» — не только поведенческий, но и нравственный закон, с которой каждый должен сверять свои поступки. Можно сделать и такое сравнение: в России закон всегда не уважали, считали, что жить надо не по закону, а по правде. В зоне похожая ситуация, только там правда — это правильные понятия. То есть правильные понятия — это сама атмосфера, в которой живут люди в тюрьме. Они сами эту атмосферу создают и поддерживают ради того, чтобы выйти на волю людьми. Очень многое в правильных понятиях может показаться диким, жестоким, бессмысленным. Ho человек, прошедший эту школу, почти наверняка скажет: образ жизни, который диктуется этими понятиями, легче и разумнее того, что предписан властями. Именно властями, а не законом (который тоже достаточно жесток), поскольку закон на зонах полностью подменяется инструкциями и приказами. Да и персонал трактует их как ему заблагорассудится. Администрация ведь тоже не по закону живет, а по своим «понятиям».

Тюремное правосудие (разборки) мало чем отличается от общинного правосудия, которое еще сохранилось в некоторых поселениях староверов. Там используются примерно те же механизмы, нормы, процедуры, что мы наблюдаем в тюрьме. В нашей традиционной культуре есть, например, такая норма: решение должно приниматься единогласно (принцип консенсуса,). А что, если один из разборщиков будет против? Конфликт надо ведь решать. Делается это примерно так же, как в описании деревенского схода у Хомякова: «Если сход не приходит к согласию, к единогласию, тогда сход обращается к человеку, излюбленному от всего схода».

«Излюбленный от всего схода» должен быть авторитетен для обеих сторон: и той, которой предъявляются претензии, и той, которая претензии предъявляет.

Еще один пример. В казенном праве есть норма: «незнание закона не освобождает от ответственности». Для нормального человека это кажется странным: почему же не освобождает? Если кто-то нарушил норму, не зная ее, какая на нем может быть вина или ответственность? С незнающего нельзя спрашивать — так принято в нашей культуре, так принято и у арестантов[12].

Можно привести и другие примеры, свидетельствующие о том, что нормы тюремной субкультуры очень похожи на те, по которым строится низовая, не связанная с государством, жизнь наших граждан.

3.     О тюремных кастах (иерархия заключенных)

В тюремной социальной структуре, утвердившейся в 60-х годах прошлого века, есть четыре основные касты («масти») заключенных: блатные («черные»), мужики («серые»), козлы («красные») и опущенные («голубые»).

Блатные[13] — это представители высшей группы в неформальной иерархии заключенных, хранители тюремного закона. Тюремщики относят блатных и других заключенных, способных «качать» (т. е. отстаивать) права и противостоять администрации, к «отрицалову»[14].

Блатные претендуют на реальную власть в зоне или в тюрьме. Чаще всего ее приходится добиваться в жестокой борьбе с властью официальной (т. е. с администрацией). Если блатным все же удается построить жизнь зоны по «правильным понятиям», они через сходняки и разборки подчиняют себе внутреннюю (неформальную) жизнь зоны, создают фонд взаимопомощи арестантов (общак) и контролируют распределение средств из него и т. п. Блатные не работают, ни в зоне, ни на свободе — по крайней мере на «косячных» должностях (в милиции, в сфере обслуживания, вообще на любых должностях, которые дают человеку какую-либо официальную власть над другими). Полномочия блатных, определенные тюремным законом, неотделимы от весьма непростых обязанностей, причем за допущенные промахи («косяки») могут спросить и на воле. Блатной обязан следить за тем, чтобы права и интересы всех групп заключенных не нарушались ни администрацией, ни самими обитателями зоны. Правильный блатной вообще не должен допускать каких- либо стычек между заключенными, чтобы кто-то был несправедливо наказан, оскорблен, обделен.

Блатные отвечают за то, чтобы зона нормально «грелась», т. е. получала легальными и нелегальными путями продукты, чай, табак, одежду (иногда спиртное, наркотики...) и т. п. Пострадать за братву для блатного — честь и доблесть, поэтому он может месяцами не вылезать из ШИЗО, карцеров и других мест для наказания заключенных.

Кандидат в блатные не должен по тюремной и вольной жизни иметь за собой «косяков». При этом он может и не быть профессиональным преступником или криминальным лидером, но такое прошлое обычно способствует попаданию заключенного в касту блатных.

Элита тюремного мира — воры в законе, своего рода посвященные, признанные известными авторитетами и на воле. Если в зоне нет настоящего вора в законе, воровской мир может назначить кого-то из сидящих в ней блатных «смотрящим», который должен следить за тем, чтобы соблюдался тюремный закон.

Мужики — это самая большая группа в сообществе заключенных. Она состоит, в основном, из случайных для тюрьмы людей, которые собираются вернуться после освобождения к нормальной жизни и которых в цивилизованных странах скорее всего не стали бы лишать свободы.

Основная часть мужиков придерживается правильных понятий. От блатных они отличаются тем, что тюремный закон не только разрешает мужику работать (на простых должностях), но и накладывает на него что-то вроде такой обязанности: работящих мужиков в зоне уважают (и администрация и арестанты). Мужик не должен вмешиваться в дела блатных (кроме случаев блатного беспредела), претендовать на участие в решении важных для тюремного мира вопросов — права голоса на разборках, сходняках и т. п. он не имеет. Тем не менее, к мнению авторитетных мужиков прислушиваются все группы заключенных.

В отличие от козлов, мужики не должны идти на открытое сотрудничество с администрацией, они просто должны работать, деньги зарабатывать, но не прислуживать, не выслуживаться.

Козлы[15] — это заключенные, открыто сотрудничающие с администрацией. Они, как правило, попадают и в категорию положительно настроенных осужденных[16], имеющих реальный шанс освободиться досрочно, перевестись в учреждение с более мягким режимом и т. п.

Формальным поводом для попадания в касту козлов может быть вступление в «самодеятельную организации осужденных» (чаще всего, в СДП — секцию дисциплины и порядка), согласие занять официальную должность, считающуюся позорной по правильным понятиям или дающую возможность командовать другими арестантами.

Для основной массы заключенных козлы — это предатели интересов тюремного сообщества, коллаборационисты.

Опущенные[17] — самая низшая группа в этой неформальной иерархии, каста неприкасаемых.

Весьма распространенным является мнение, что опущенные — это заключенные, которые согласились быть пассивными гомосексуалистами в зоне. Ho, по оценкам экспертов, добровольных гомосексуалистов среди опущенных не более 20%[18]. Опущенными заключенные чаще всего становятся в СИЗО или в пересыльных тюрьмах («транзитах»), В эту касту, как правило, попадают за грубые нарушения тюремного закона: доносительство, крысятничество[19], невыплаченный карточный долг, беспредел по отношению к другим заключенным. Опускают и прессовщиков[20], зарвавшихся козлов, шерстяных[21]. Иногда опускают и тех, кто совершил на воле позорные с позиции правильных понятий преступления[22]: изнасилование детей, зверское изнасилование женщин, жестокое немотивированное убийство и т. п.

Для заключенных других групп опущенный — это своего рода неприкасаемый. У него нельзя ничего взять, нельзя его касаться (кроме определенных ситуаций, связанных, как правило, с сексом), садиться на его нары и т. п. Если вы даете опущенному закурить, то сигарету надо самому вынуть из пачки и бросить перед ним, чтобы он не дай бог не дотронулся до пачки — в этом случае она считается «зачуш- каненной», нечистой. У опущенных свои отдельные места в бараке, тюремной камере[23], в столовой своя, меченая посуда, они выполняют самые грязные работы — те, за которые заключенные других групп не имеют права браться. Опущенные часто имеют опознавательные знаки: отличительный рисунок татуировки, ложка в нагрудном кармане куртки, соответствующая одежда и т. п. Они обязаны сообщать по прибытии на новое место, где их не знают, о том, кто они такие, чтобы другие заключенные не «зашкварились», т. е. не вступили с ними в общение. Скрывать свой статус бессмысленно и опасно, рано или поздно заключенные обо всем узнают, и тогда опущенного наказывают: избивают, иногда убивают. Статус опущенного пожизненный — перерыв в тюремной карьере его не отменяет.

Заключенный, совершивший серьезный проступок, иногда предпочитает добровольно перейти в касту опущенных (скажем, переносит вещи в угол барака, отведенный опущенным). В этом случае он, как правило, не подвергается никаким ритуальным процедурам или изнасилованию.

4.     Закон тюремный и закон воровской

Совершенно определенно можно сказать, что во всех прошлых тюремных субкультурах не было ничего похожего на касту опущенных и связанных с нею ритуалов, табу и пр.

Обращение с опущенными кажется не только неоправданно жестоким, но и совершенно чужеродным для нашей культуры: в России никогда не было касты неприкасаемых, подобной индийской.

Впрочем, какие-то дальние аналогии институту опущенных в нашей традиционной культуре можно найти. Скажем, существовала традиция изгнания из общины за определенные проступки. Ho эти люди не образовывали какой-либо касты, тем более находящейся внутри общины. Правда, в тюремных условиях изгнать человека некуда. Возможно, поэтому и возникло такое наказание: раз нельзя изгнать, откажемся от любой формы общения.

Когда знакомишься с нашими тюрьмами и лагерями по письмам и рассказам заключенных или во время зоопарковых посещений, создается впечатление, что мы имеем дело с прямым наследием сталинского ГУЛАГа. Ho наши исследования показали, что это не так. Тюремное население сталинских лагерей никогда единым сообществом не было, не имело каких-либо коллективных представлений[24], общих моральных принципов и норм.

ГУЛАГ, вбиравший в себя миллионы людей, целые слои и прослойки общества, был миром миров, состоял, как заметил один из его узников, из «людей разных пород», в большинстве своем морально и психологически совершенно не готовых к тюрьме. Объединиться, чтобы дружно противостоять лагерной администрации, они, конечно, не могли[25].

Единственной группой, которую можно назвать «культурным сообществом», были арестанты, придерживавшиеся «воровского закона» (блатной мир). Ho этот закон в 30—50-е годы не распространялся на всех заключенных. Он был сугубо внутренним способом организации жизни блатных. Весь мир, согласно воровским понятиям, был поделен на своих и чужих. Причем чужие имели лишь ту, единственную ценность, что за их счет могли существовать и выживать свои. «Это особый мир людей, переставших быть людьми, — пишет о блатных Шала- мов, — урки — не Робин Гуды! Когда нужно воровать у доходяг — они воруют у доходяг. Когда нужно с замерзающего снять последние портянки, они не брезгуют и ими». «Их главный лозунг — умри ты сегодня, а я завтра!» — читаем о блатных у Александра Солженицына.

5.     Закат «воровской эпохи» ГУЛАГа

До середины 40-х годов власти считали блатных «социально близкими», и те находились в зоне на привилегированном положении. Отчасти их руками лагерное начальство держало в страхе огромные массы заключенных.

К концу 40-х годов политика социально близких зашла в тупик, поскольку привела к росту профессиональной преступности на воле, да и в зонах блатные забрали уж слишком большую власть. Существование такого независимого и трудно контролируемого сообщества никак не устраивало политическое руководство страны.

В 1947 году оно значительно ужесточило наказания за кражи, грабежи и т. п. Сроки по этому составу были небольшими, а тут разом увеличились до 10, даже до 25 лет. А в 1948 году в крупнейших лагпунктах страны почти одновременно разразилась так называемая «война сук и воров», война, вылившаяся в самоистребление преступного мира. Иногда эту войну представляют столкновением воров-ор- тодоксов, свято блюдущих воровской закон, с ворами-реформаторами («суками», «ссучившимися ворами»). Реформаторы настаивали на внесении в закон некоторых изменений, которые диктовались самой жизнью и интересами ремесла[26]. Однако глобальный характер вспыхнувшей междоусобицы, ее мгновенное распространение по различным островам ГУЛАГа свидетельствует о том, что это была хорошо продуманная и заранее спланированная властью акция. Известны многочисленные случаи истязаний и казней оставшихся верными «закону» воров, совершенных с ведома и при участии органов НКВД и лагерного персонала. Изменившие воровским обычаям «суки» демонстративно назначались на «придуро- чьи» должности, дававшие значительную власть над заключенными. Однако природа этой власти была теперь принципиально иной: ее носители полностью зависели от милости ГУЛАГовского начальства. Тысячи воров в законе были уничтожены в ходе войны «сук и воров». He изменивших закону и не ссучившихся из обычных зон убрали, рассадив их по специальным лагерям и тюрьмам. Как отмечали бывшие заключенные, к концу 50-х годов воры в законе окончательно потеряли свой прежний вес. Так что старый блатной мир вряд ли мог оказать прямое влияние на формировавшуюся в первой половине 60-х годов новую тюремную субкультуру. Ho опосредованное влияние безусловно было: исчезнув из реальной жизни зон, воры в законе «перешли» в область преданий, стали образцами для подражания. Про знаменитых воров ходили легенды, из которых можно было почерпнуть основные принципы и нормы общинного правосудия. В соответствии с этими — во многом легендарными — нормами заключенные, оставшиеся без живых носителей закона, стали выстраивать свой «правильный порядок».

Многие нормы воровского закона (неприятие доносительства, запреты на сотрудничество с тюремщиками, с представителями правоохранительных органов и т. п.) перекочевали и в тюремный закон. Только последний, как мы уже отмечали, распространяется на все тюремное население, все группы заключенных. Он ограждает от произвола любого заключенного, а не только блатных. У арестанта нельзя ничего взять (отнять), без его разрешения или без законного (в рамках тюремного закона) на то основания. Запрещено без веских доказательств предъявлять человеку обвинение. Заключенного нельзя оскорблять[27].

«Тюремный закон» требует строгой продуманности и сдержанности в речах: «следи за метлой!» (т. е. следи за тем, что говоришь — одно из важных его положений). Конфликтные ситуации разрешаются с помощью «разборок» или через апелляцию к авторитетам, которые не отделяют себя от основной массы заключенных. Этот в полном смысле неписаный закон передается заключенными из поколения в поколение.

6.     Уголовная политика 1953—1967 годов и трансформация тюремной субкультуры

Прокатившиеся после смерти Сталина бунты, амнистии, реабилитации, суды над некоторыми особо отличившимися палачами, расформирование многочисленных лагерей и даже отдельных лагерных управлений — все это радикально смягчило климат ГУЛАГа. Большая часть лагерей по существу становится учреждениями открытого или полуоткрытого типа: заключенным разрешают носить свою одежду, иметь деньги, открываются коммерческие столовые и т. п. Некоторые из тогдашних сидельцев рассказывали, что они работали на воле (кто где мог устроиться), а в зону приходили перед отбоем, спать. Была введена система зачетов: перевыполнившему норму на лагерных работах день мог быть засчитан за два, даже за три, т. е. срок наказания сокращался не в каком-то неопределенном будущем, а в течение всего времени, пока человек отбывал наказание[28]. Тюрьма тогда снова, как в дореволюционные времена, стала жить общиной, в которой людям есть друг до друга дело и человека в беде не бросают. Отношения с тюремщиками тоже сделались человечнее, появлялось что-то вроде взаимного интереса. Интерес этот был и материальный — ничего удивительного, администрация и раньше кормилась за счет арестантов, но теперь отношения стали взаимовыгодными (естественно, теневыми).

Однако в 1961 году происходит радикальное ужесточение законодательства, уголовной и пенитенциарной политики государства. Эти изменения были связаны не с ухудшением криминальной ситуации, а с провозглашением курса на построение коммунизма. Хрущев обещал в 1980 году, когда коммунизм должен был окончательно победить, лично пожать руку последнему заключенному. Вскоре лагеря (переименованные в колонии) превращаются в учреждения закрытого типа, в них тщательнейшим образом изничтожаются все приметы и знаки вольного мира, начинается отторжение тюрьмы от воли. Устанавливаются суровые режимные правила, ограничиваются контакты с родными и близкими, вводится форменная одежда[29] и система жестоких дисциплинарных наказаний (например, лишение свидания, права получать посылки, приобретать продукты в ларьке), восстанавливается институт «клеймения»: стрижка наголо (для мужчин) и т. п. Вместо зачетов вводится система условно-досрочного освобождения — теперь сокращение срока стало практически полностью зависеть от администрации. Для отказчиков от работы и тех, кто не выполнял норму, предусматривалось наказание в виде водворения в штрафные изоляторы с пониженной нормой питания, которая по заключению советских правозащитников являлась по существу пыткой голодом[30].

7.     Система карательного самоуправления

Ho много хуже режимных строгостей оказалась введенная в те же годы система самоуправления осужденных, о которой мы упоминали выше. Секциям передают некоторые полномочия персонала и функции, выходящие за рамки официальных полномочий, что значительно расширило палитру латентных способов подавления заключенных. В отличие от стукачей, члены «самодеятельных организаций осужденных» своего членства не скрывают — носят нашивки, нарукавные повязки и т. п.[31]. Появляется институт номенклатурных должностей, которые могут занимать только «вставшие на путь исправления». Членам «секций» вменяется в обязанность писать докладные на других заключенных, нарушивших режим[32], наблюдать за порядком, даже проводить рейды по зоне.

Вскоре в секции стали загонять заключенных чуть не силой — «Сдайся, вражи- на, кто не сдается, того уничтожают». Особенно плотно работали с вновь прибывающими (этапниками). Из сломавшихся постепенно и формировалась будущая каста козлов. Ho таких было не так уж и много. Отказников «трюмовал и» в ШИЗО, ПКТ (помещениях карцерного типа), взращивая из особо упорных касту новых блатных. По сути, испытанию на прочность подвергали традиционную культуру, поскольку в нашей культуре предательство — грех, пострашнее убийства.

8.     Уголовная политика в позднесоветский и постсоветский периоды[33]

Можно утверждать, что эта политика фактически не была продиктована какими- либо общественно-значимых целями, в т. ч. и заботой о безопасности населения. Она носила скорее характер кампаний. Прокуратура, следственные и судебные органы получали плановые задания на отлов тех или иных категорий правонарушителей: вдруг затевалась кампания по борьбе с хулиганством, и оказывалось, что в стране этих хулиганов целая армия; борьба со взяточничеством приводила к мгновенному росту числа взяточников; если ЦК КПСС приказывала заняться лицами, «ведущими паразитический образ жизни», как по мановению волшебной палочки возникали легионы «бродяг» и «тунеядцев».

Правда, численность лагерного населения имела свои пределы. Даром в лагерях никого не кормили, и как только среди заключенных намечалась безработица, власти проводили амнистии. Большая часть амнистированных отправлялась на «химию» — так арестанты называли условное наказание с обязательным привлечением к труду[34] на производствах, куда вольных было не заманить.

Экономические причины определяли и сроки наказания. Наиболее удобными для лагерных производств были люди, которые успевали до выхода на свободу обучиться какой-нибудь нужной профессии и потом проработать несколько лет. Более 70% заключенных получали срок свыше трех лет и около половины более пяти лет. В 70-е годы XX века была проведена реформа исправительно-трудовых учреждений: лагерные производства стали работать в кооперации с крупными государственными предприятиями. Это потребовало создания колоний с большой (I 500—3 ООО) численностью заключенных. Значительная часть ИТУ превратилась в огромные производственные комплексы, к которым примыкала жилая зона с бараками.

Эту армию полурабов надо было пополнять — всего с начала 60-х и до конца 80-х годов советскими судами было вынесено 35 млн приговоров к лишению свободы. Бывшие заключенные среди взрослого мужского населения нашей страны составляют по разным оценкам от 15 до 25%.

Смягчение уголовной политики в годы перестройки привело к сокращению численности тюремного населения на 30—40%, заметно изменилась судебная практика[35].

Однако новая уголовная политика не базировалась на сколько-нибудь серьезной концепции или программе. Подход к проблеме преступности по-прежнему оставался волюнтаристским[36]. Одной рукой смягчая уголовную политику, другой — власти ее фактически ужесточали и по-прежнему увязывали с эффективностью использования труда заключенных. Были, например, расширены права МВД по перемещению заключенных в регионы, в соответствии с потребностями производства.

Перемещение огромных масс заключенных привело к дестабилизации ситуации в советских тюрьмах и лагерях[37]. Этому способствовала и пришедшая с перестройкой гласность. СМИ, получившие возможность освещать ЧП, происходящие в зонах, сами того не подозревая, способствовали распространению протестных настроений в среде заключенных, положение которых было действительно ужасным.

В 1991 году по российским СИЗО и колониям прокатилась волна массовых забастовок, голодовок и даже бунтов. Отчасти это было связано с тем, что администрация не очень понимала, как себя вести в новых условиях, а из центра шли указания, противоречащие одно другому. Начало «жаркой осени 1991 года»[38] ознаменовалось бунтом в красноярской «шестерке» (колонии № 6). Арестанты отобрали у охраны огнестрельное оружие, радиостанции и выставили на запретную полосу заключенных, уличенных в сотрудничестве с администрацией. Немедленному вводу войск в «шестерку» помешали жители окрестных домов, которые, вняв призывам восставших, живым кольцом окружили колонию. Заключенные 40 дней жили по «своим законам», что получалось у них не слишком хорошо. Мне тогда (в составе группы депутатов BC РСФСР и правозащитников) довелось принять участие в улаживании конфликта. Мы пытались найти компромиссное решение, устраивающее и лагерное руководство, и восставших. Оно в конце концов было выработано, но по разным причинам обойтись без ввода войск все же не удалось. Эта акция обошлась почти без жертв.

Я уверен, что конфликты такого рода могут и должны решаться именно путем переговоров (медиаций). Ho медиаторам необходимо уметь говорить на одном языке и с заключенными, и с администрацией, поэтому в группы «посланцев воли» осенью 1991 года мы обязательно включали бывших зэков. В тех зонах, где лидеры бунтующих были «правильными арестантами», как правило, найти компромисс удавалось. Таким образом, тюремный закон и здесь сыграл положительную роль. Многие «правильные арестанты» оказались настоящими миротворцами, и общего взрыва миллионного ГУЛАГа тогда удалось избежать.

Массовые выступления заключенных осенью 1991 -го впервые (после лагерных бунтов начала 50-х годов) носили ярко выраженный политический характер. В ряде регионов требования заключенных встретили понимание и даже поддержку у сотрудников пенитенциарных служб.

По призыву Московской Хельсинкской группы и нашего Центра 13 ноября 1991 года была проведена всероссийская забастовка заключенных, после которой федеральной власти пришлось пойти на законодательное оформление основных требований заключенных, правозащитников и пенитенциарных сотрудников. Соответствующие поправки, внесенные в июне 1992 года в уголовно-исполнительное законодательство, значительно приблизили его к международным стандартам. Это закономерно привело к снижению социальной напряженности в местах лишения свободы. Улучшились также отношения между заключенными и администрацией. Одно из объяснений этого феномена: общее ухудшение экономического положения как заключенных, так и сотрудников лагерей. В этих условиях обе группы вынуждены были искать способы совместного выживания.

9.    Дурная бесконечность

К сожалению, при том что положительная динамика безусловно наличествует, уголовная политика государства продолжает оставаться прямолинейной и жестокой. Это признают и сами тюремщики: в одном из интервью директор Федеральной службы исполнения наказаний Юрий Калинин сказал: «Всего 12—16% арестантов — “криминальный элемент”, остальные — простые мужики, которые в тюрьму попали по случаю, по воле судьбы. Хотя в чем-то, конечно, они и сами виноваты, но не настолько, чтобы их гноить так долго в тюрьме».

К 2005 году число заключенных сократилось до 760 тыс., что позволило несколько улучшить условия их содержания (о чем можно судить по такому интегральному показателю, как число больных туберкулезом — см. рис. 2 на с. 121). Ho в последние годы тюремное население вновь стало расти и к 1997 году достигло почти 900 тысяч человек. Увеличился и средний срок пребывания в местах лишения свободы.

Другое тревожное явление — пенитециарная политика последних пяти лет привела к новому росту напряженности в исправительных учреждениях. Начиная с 2004 года массовые беспорядки в колониях стали чуть ли не обычным явлением. Причем протесты заключенных связаны, как правило, не с условиями содержания (расходы из федерального бюджета в пересчете на одного заключенного выросли за последние десять лет в восемь раз), а с возросшей активностью властей, направленной на подавление тюремной субкультуры. Как и в 60-х годах, наступление ведется под лозунгом борьбы с воровскими традициями и криминальными авторитетами. Снова тех, кто отказывается становиться членом секции, стали всячески притеснять.

Причины массовых акций протеста заключенных неоднократно обсуждались на Президентским совете по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека. Руководство Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН), признавая, что отдельные сотрудники допускают противоправные действия, винит во всем криминальных авторитетов, которые будто бы целенаправленно «дестабилизируют систему».

Все это похоже на басни про вредителей, врагов народа или масонский заговор. Непонятно, зачем все это авторитетам нужно. Они сейчас сидят как короли. Ни в одной тюрьме мира нет такой «малины», как у нас. Были бы деньги, и тебе подадут все, что душе угодно: выпивку, еду из ресторана, наркотики и даже девочек.

Противостояние заключенных и администрации становится все более ожесточенным. Традиционная культура имеет ту особенность, что, когда ее ставят на грань выживания, она неожиданно обретает новые силы. Носители ее будут бросаться под танки, подрывать себя, но не сдадутся.

Смягчить нравы тюремного мира можно лишь методами, учитывающими особенности сложившейся в местах лишения свободы субкультуры, — и никак иначе!