Трудный путь к идеальному стандарту*

Я шотландский тюремный социолог. В течение 13 лет я занималась изучением российской тюремной системы, впервые ступив ногой на территорию русского исправительного учреждения в 1998 году. С тех пор мне удалось собрать данные по 18 тюрьмам в разных концах России. В этой статье я попыталась подвести основные итоги моей работы по изучению труда российских заключенных. Выводы, к которым я пришла, никоим образом не характеризуют всей исправительной системы в целом. Однако они ставят перед нами значительно более широкий вопрос относительно исторической преемственности тех практик, которые во время оно были жизненно необходимы не только для инфраструктуры собственно мест заключения, но и для всего советского общества. Кроме того, исследовательский проект, в рамках которого я работала, был связан с проблемой управления тюремной системой в те времена, когда в стране, которую недавно сравнили с огромным карцером1, происходили бурные и весьма драматические перемены. Помимо всего прочего, я хочу воспользоваться этой возможностью для того, чтобы обратиться к русской аудитории и показать, с какими трудностями и подводными камнями приходится сталкиваться и какое давление приходится испытывать человеку, который, оставаясь на «западных» позициях, решил заняться исследовательской работой в России и проследить историю развития тюремной системы до нынешних дней.

Как исследуют тюрьму: точка зрения «западного» человека

Если говорить об условиях тюремного содержания или о профилактике повторных правонарушений, то ни идеальных, ни образцовых тюрем не существует нигде в мире. Страны могут быть не схожи между собой, как Пакистан и Польша, и находиться в разных полушариях, как Норвегия и Новая Зеландия; преступность может оказывать влияние на общественную жизнь множеством самых разных способов, а множество возможных правонарушений неисчислимо. Однако повсюду в мире тюрьма остается неизменным символом одной и той же прописной истины: преступности общество не одобряет. И я не в состоянии даже представить себе такого общества, в котором — в той или иной форме — не существовало бы «системы исправительных учреждений».

В западных обществах проблемы, связанные с тюремным заключением, исследовались в связи с самыми разными социальными группами и актуальными социальными отношениями; речь могла идти, к примеру, о психологической адаптации пожилых и престарелых заключенных-мужчин, о людях, приговоренных к пожизненному заключению, о работе тюремных надзирателей, о содержании боевиков в североирландских тюрьмах, об организации деятельности заклю- ченных-женщин, о ценностных ориентациях заключенных, о тюремном образовании, о проблеме тюремных самоубийств, о медицинском обслуживании, о роли телевидения в адаптации человека к состоянию заключения и о труде заключенных. Исследования носили компаративный характер, и материал для сравнительного анализа брался на основе различных режимов заключения, учреждений, подпадавших под различные действующие на территории Соединенного Королевства юрисдикции; реже исследователи проводили сопоставление с зарубежным опытом. Критическая точка зрения помогает взглянуть на пенитенциарные стратегии в более широкой перспективе. He так давно было доказано, что оценка и легитимация «техник реинтеграции» производится с оглядкой на их политическую эффективность. Обоснованность точки зрения, согласно которой тюремное заключение представляет собой составную часть карательных телесных стратегий, получила особенно серьезные подтверждения в отношении заключенных-женщин. По утверждению Ханны-Моффат, «в нынешних тюрьмах принято говорить о проблемах выбора, исправления и перераспределения полномочий; однако большинство наблюдателей сходятся в том, что в отношении режима изменилось немногое, и уроки прошлого почти никого и почти ничему не научили»[1]. В подавляющем большинстве монографий, посвященных проблемам пенитенциарной системы, отправной точкой является точка зрения самого исследователя, и следует особо отметить, что криминологические труды, в которых акцент делается на ощущениях заключенных и тюремного персонала, вовлеченных в процесс исследования, представляют собой большую редкость[2]. Публичная полемика по большей части сводится к обсуждению «успешности» или «провала» практик тюремного заключения. Стоит ли удивляться, что тюремные служащие часто жалуются на усталость и скуку, а заключенные — на состояние подавленности.

Специалисты по тюремным исследованиям и проблема личной вовлеченности

Вне зависимости от того, проводите вы исследования в российских или в английских тюрьмах, вам часто приходится сталкиваться с одними и теми же проблемами. Если вы занимаетесь исследовательской работой в тюрьме, попытка сохранить полный нейтралитет ставит вас сразу перед несколькими дилеммами. И речь идет даже не столько о дозволительное™ выбора в пользу одной из сторон, сколько о том, что это за стороны. Может ли в принципе исследователь, работающий в тюрьме, избежать личной вовлеченности? Необходимо учитывать, что на тюремное исследование влияет множество различных факторов, и поэтому прежде всего следует задаться вопросом о том, что это за влияния. Откуда они исходят? Могут ли они всерьез повлиять на вашу исследовательскую позицию? Все эти и без того непростые и сбивающие с толку вопросы превращаются в настоящую методологическую и интеллектуальную головоломку, когда исследователь оказывается разом наблюдателем, протоколистом и «маргинальным участником»[3] тех или иных ситуаций в весьма специфической тюремной среде.

Давайте первым делом примем во внимание, что проблему выбора «позиции» исследователя можно возвести к символической репрезентации тюрьмы в современном обществе. Общественное мнение по вопросам, связанным с нарушением закона, варьируется в весьма широком и эмоционально окрашенном диапазоне: от позиций непримиримо жестких, крикливых и популистски ориентированных (в этом случае система аргументации по преимуществу восходит к газетным заголовкам, требующим скорой и суровой расправы над правонарушителями) и до позиций, которые можно обозначить термином «реабилитационный оптимизм» (здесь мы чаще всего сталкиваемся с людьми, непосредственно связанными с управлением тюрьмами, с ревностными поборниками разного рода «инициатив», «интервенционистских» и «сопряженно-деятельностных» стратегий), — и резкое различие в подходах само по себе свидетельствует в пользу того, что, в общем и целом, существуют два ключевых аспекта пенитенциарных практик. С одной стороны, тюрьмы являют собой воплощение победы общества над неуправляемыми индивидами. Тюрьма символизирует все что ни есть самого низкого в человеческой природе, и тот факт, что общество лишает кого-то свободы, есть акт справедливого возмездия — и не более того. Совсем иначе представляется тюрьма с точки зрения личных судеб людей, которых общество помещает в места заключения; индивидов, чья зависимость от наркотиков или алкоголя, экономические трудности, маргинальность и несовместимость с общепринятыми нормами служат с точки зрения общества необходимым и достаточным основанием для того, чтобы обустраивать спецприемники для опасных личностей. В тюрьме — и данная точка зрения также имеет под собой достаточно веские основания — оказываются те люди, в отношении которых общество потерпело поражение. Сколь бы двусмысленно и противоречиво это ни звучало, лишение свободы есть карательная практика, к которой общество прибегает в целях самозащиты, и, одновременно, некий ущербный микрокосм, средоточие социальной неуспешности. Именно поэтому позиция исследователя тюрьмы носит выраженный дискуссионный характер. Сочувственное отношение к персоналу позволяет установить доверительные отношения с охраной, симпатии к заключенным позволяют пользоваться доверием среди вынужденных обитателей тюрьмы.

Еще одна составляющая, которая оказывает влияние на позицию исследователя, является следствием того, что, едва оказавшись в стенах тюрьмы, вы попадаете в сложносочиненный мир, в котором раздельные реальности персонала и заключенных сосуществуют в рамках весьма непростых микроситуаций, связанных с личностными отношениями и формами социального взаимодействия — не говоря уже о более общих отношениях опосредования, управления и контроля. При том что между заключенным и охранником проведены четко выраженные разделительные линии, дистанцирующие одного от другого, существуют и другие отношения, отношения близости, основанные на сложных и неразрывных связях. Действуют негласные договорные отношения, результат взаимной готовности учитывать интересы противоположной стороны и идти на компромисс. Заключенные и охранники существуют в равных условиях географической, эмоциональной и социальной изоляции от внешнего мира и вполне способны снимать противоречия, существующие между охранниками, между заключенными, а также между охранниками и заключенными, формируя при этом общие отношения солидарности и общую идентичность, которая помогает мириться с тюремным существованием до тех пор, пока заключенный не выходит на волю или охранник не отправляется домой. Тюрьма, существующий в ней распорядок и текущий контроль за физическим и социальным взаимодействием требуют как от охранников, так и от заключенных постоянной готовности к компромиссу, при общей вписанности в сугубо маскулинный, суровый и иерархически организованный контекст. И все же, каким бы сложным и многоуровневым не оказывался на поверку тюремный мир, исследователь зачастую оказывается вынужден принимать решение и ассоциировать себя с одной из сторон.

Еще один вывод, к которому приходишь, занимаясь исследовательской работой в тюрьме, заключается в том, что в любом конце света тюрьма представляет собой некое отклонение от нормы. Хотя в отношении российских тюрем последнее утверждение будет не вполне справедливым. Может статься, самое важное из всех моих открытий за время работы в России состояло в следующем: на протяжении большей части XX века тюремное заключение здесь воспринималось как норма, при том что и тюремный персонал, и заключенные представляли собой винтики колоссальной политической машинерии советского режима. И именно это наследие лежит в основе того более чем непростого комплекса проблем, с которым сталкиваются все, кто пытается реформировать эту систему, начиная с тюремного персонала, который обеспечивает управление процессом, и заканчивая заключенными, которые постепенно привыкают к тому, что полагающийся им минимальный объем жизнеобеспечения подтягивается к международным стандартам. И прежде, чем перейти к некоторым выводам, которые я сделала на основании проведенных исследований, будет небесполезным дать представление о трудностях, которые стоят перед нынешними тюремными властями, обрисовав в общих чертах особенности российской пенитенциарной системы на протяжении XX столетия.

Советская тюремная идеология

Важнейшая отличительная черта системы заключения, существовавшей при коммунистическом режиме, заключается даже не в том, что заключенные были вовлечены в работу по осуществлению невероятно амбициозных экономических проектов, а в том, что труд заключенных рассматривался как основная составляющая, которая должна обеспечивать развитие советской экономики. Для того чтобы создать лагерно-промышленный экономический комплекс, политическую идеологию пришлось совместить с переформатированными и вывернутыми наизнанку правовыми нормами. Дефиниции преступления и наказания сделались составной частью общего утопического проекта под названием СССР: всякое преступление есть пережиток капитализма, таким образом, целью наказания является политическое перевоспитание девиантов из антисоветчиков в образцовых пролетариев и, следовательно, в добропорядочных советских граждан. Хулиганство являлось преступлением потому, что человек, который разбивает витрины магазинов и устраивает беспорядки на улицах, нарушает гармонию советского общества. Таким образом уголовники вставали плечом к плечу с учителями, врачами, матерями и отцами семейств, дабы отдать все свои силы труду, который воплотит в жизнь давнишнюю мечту человечества о Царстве Божьем на земле. С сугубо криминологической точки зрения подобный мифотворческий проект выглядит весьма дерзким. Заключенные должны работать на великих хозяйственных стройках и одновременно менять свой статус, превращаясь из стигматизированных правонарушителей в строителей коммунизма. Впрочем, в реальности все выглядело иначе: миллионы граждан подвергались аресту прямо на улице, дома, по дороге на работу и, после негласного суда, отправлялись в лагеря, где их ожидал рабский труд, зачастую со смертельным исходом, в самых разных отраслях народного хозяйства — от строительства железных дорог до изготовления школьной мебели.

Если лояльность к СССР была идеологическим основанием пенитенциарной политики и уголовного права, то ГУЛАГ (Главное управление лагерей) представлял собой тот механизм, через который советская идеология воплощалась в жизнь: огромный промышленно-лагерный комплекс, который осуществлял все экономические проекты. Будучи создан в 1934 году, ГУЛАГ быстро превратился из орудия борьбы с преступностью — в обычном смысле слова — в нечто большее, приняв на себя ряд государственных функций. По большому счету, пенитенциарная система ГУЛАГа превратилась в гиперболизированную копию советской бюрократии и советского социального контроля. Таким образом, представляется возможным сделать вывод о том, что в России обычная демаркационная линия между пенитенциарной системой и обществом оказалась размыта. Тюрьмы, какие бы кошмарные вещи в них ни творились, тоже боролись за общее дело, по-своему честно и по-сво- ему доблестно. На протяжении всего сталинского периода (1926—1953) тюрьмами был застроен весь СССР. Об истинном числе людей, прошедших за это время через советские тюрьмы, можно только гадать. Чаще всего называется цифра в 12 млн — как наиболее точная, поскольку основана она на действительном числе людей, попавших в заключение, а не на общем числе «репрессированных» (оно включает в себя многие миллионы людей, которые не были отправлены в лагеря).

Публикации воспоминаний бывших узников снова и снова живописуют ужасы лагерных репрессий, соотнося пережитые страдания с опытом глубокой внутренней политизации. Как выясняется, единообразной системой советская тюрьма не была — ни в качестве поля унифицированного человеческого опыта, ни в качестве институциональном. Эндрю Мейер утверждает, что миллионы русских людей, включая жертв репрессий, искренне верили в марксизм-ленинизм и в его глубинное сродство с национальной русской душой; далее он добавляет, что русские и до сей поры не научились ладить с собственным прошлым[4]. В душе советского человека способны уживаться вещи на первый взгляд несовместимые. Города, выросшие в годы сталинского террора, стали наследниками ГУЛАГа. Система лагерей породила мощное народное хозяйство, в рамках которого тюремщики и узники испытывали общее чувство эмоционального родства. Тем не менее, если эта система в какой-то степени и отражала душу народа, со временем она стала выглядеть все более и более устрашающей. Воспоминания бывших узников затрагивают проблему отчуждения, пытаясь ответить на вопросы о том, что это значит — быть русским, и что это значит — быть несправедливо осужденным. В годы, последовавшие за сталинской эпохой, никакого существенного прогресса в советской пенитенциарной системе не произошло. Настоящая реабилитация — признание ошибки, совершенной государством — последовала не сразу вслед за тем, как со смертью Сталина в 1953 году был ликвидирован ГУЛАГ. Жертвам были принесены официальные извинения, однако вину свою государство признавало не слишком охотно. Правовая реформа была отложена едва ли не до середины 60-х, идеологические реформы и вовсе забуксовали, и еще долгие годы после смерти Сталина система не претерпевала сколько-нибудь существенных изменений.

В отличие от западного опыта, к 1991 году Советская Россия уже давно привыкла получать от своих заключенных экономическую выгоду; и в обществе, вскормленном на диете из пропаганды и страха, представления о том, какую общественную пользу может и должен приносить их труд, пустили весьма глубокие корни. Таким образом тюремный этос только укрепил и без того могучий культурный символизм советской трудовой этики.

Российские тюрьмы сегодня

С моей точки зрения, в развитии современной российской пенитенциарной системы можно выделить три фазы: период, последовавший непосредственно за распадом СССР, когда кризис системы стал очевиден (фаза I); бурный период сере- дины-конца 1990-х, когда дал о себе знать процесс локальной спецификации уголовного судопроизводства (фаза 2); современная эпоха, для которой характерна весьма высокая степень заимствования западного опыта в области прав человека, направленная на установление новых признанных в мире приоритетов в области управления тюрьмами и содержания заключенных (фаза 3).

Первая фаза тюремной реформы в России — система в состоянии хаоса

Распад СССР в 1991 году имел катастрофические последствия для советской пенитенциарной системы. За воротами тюрем творилось нечто невообразимое. Нарушения прав человека, переполненность камер, болезни и пытки были для советской тюрьмы делом привычным. Туберкулез был обычным заболеванием, заключенные умирали от скученности и недоедания. Теперь к тюремному контингенту добавились еще и жертвы СПИДа. Все эти проблемы остаются особенно острыми в тюрьмах предварительного заключения (СИЗО). Несмотря на то что на протяжении нескольких десятков лет советская тюремная система уже была мишенью острой критики и серьезных разоблачений со стороны диссидентов, писателей, организаторов политических акций и международной общественности, обеспокоенной нарушениями прав человека, сложившиеся в ее рамках поис- тине нечеловеческие условия были следующим образом охарактеризованы в докладе Специального уполномоченного ООН по пыткам:

«Специальному уполномоченному потребовался бы поэтический дар Данте или живописный талант Босха для того, чтобы с достаточной степенью адекватности описать условия, которые он обнаружил в этих камерах. Чувства обоняния, осязания, вкуса и зрения разом подвергаются самому вопиющему насилию. Условия содержания там — жестокие, нечеловеческие и унизительные; они сродни пытке»[5].

После того как советская экономика потерпела крах, тюрьмы больше не могли функционировать в качестве промышленного монолита. Кроме того, с точки зрения политической идеологии, воцарился полный вакуум. Тот тюремный мир, с которым я познакомилась, когда приступила к своим собственным исследованиям, находился в крайне прискорбных физических кондициях, с идеологической же точки зрения в нем царил хаос. В 2001 году численность заключенных на душу населения в России была второй в мире (670 на 100 000), в местах заключения всех типов содержалось 979 285 человек (ср. с 130 на 100 ООО в Англии и Уэльсе, общей численностью в 67 056 человек в том же году). На начало 2006 года в стране насчитывалось 209 следственных изоляторов, 7 тюрем и 141 учреждение предварительного заключения, 767 исправительных колоний и 62 воспитательные колонии для несовершеннолетних правонарушителей (14—17 лет). Из 763 000 заключенных в 2005 году 600 000 отбывали срок в колониях[6].

Вторая фаза тюремной реформы в России — локальная спецификация уголовного судопроизводства

В течение пяти с лишним месяцев в 1999 году я проводила этнографическое исследование, целью которого было выяснить, как современная пенитенциарная система пережила распад советского тюремного монолита. Интересовали меня не только конкретные виды работ, конкретные программы и инициативы, которые пришли на смену лагерно-промышленному комплексу, но также и то, каким образом тюремный персонал воспринимал то место, которое система заключения занимала в «современной России», и те методы, которыми она управлялась, — теперь, когда в силу происшедших исторических перемен опоры на какую бы то ни было доминирующую идеологию уже не существовало. Исследование проводилось в мужских учреждениях различного типа в Западной России (Смоленск) и в Сибири (Омск) — либо непосредственно в самих учреждениях, либо в близком контакте с ними. В ходе исследования 1999 года я провела интервью с 31 заключенным и со 193 представителями тюремного персонала. Второе исследование было проведено в 2003 году, когда были проинтервьюированы еще 32 представителя тюремного персонала. Сказать, что моя полевая работа была захватывающей и жуткой одновременно, значит ничего не сказать. Мне приходилось демонстрировать искреннюю любовь к русской культуре, читая наизусть перед интервью стихи русских поэтов; мне приходилось демонстрировать должный образ мысли в среде, в которой маскулинные ценности безраздельно господствуют как в стенах тюрьмы, так и за ее пределами; мне приходилось распевать по ходу интервью народные песни вместе с интервьюируемыми (и это была одна из самых приятных сторон моей работы!). В результате я пришла к выводу, что идеологические изменения, происшедшие в постсоветской системе, носят весьма существенный характер.

Я обнаружила, что центральные московские тюремные власти, какими бы благими намерениями они ни руководствовались, в действительности пытались удержать контроль над всей системой мест заключения, максимально ее унифицировав. Я обнаружила пенитенциарную систему, основанную на противоречивых и сбивающих с толку представлениях о том, что есть заключение как таковое, — может быть, просто вследствие того, что во времена президента Бориса Ельцина российское общество переживало бурную и хаотическую переходную эпоху. Так, к примеру, в западной части России, в Смоленске, я столкнулась с новыми подходами, основанными на вестернизированных представлениях о том, что такое заключение (наказание и перевоспитание) и преступление (преступник плох от рождения). Программы, основанные на бихевиористских психологических подходах, умиротворяющие передачи по средствам громкой связи, и когнитивная бихевиористская терапия распространялись с весьма впечатляющей скоростью — в одном из случаев подобные программы были в ходу начиная с 1993 года. Многие офицеры тюремной охраны и работники управления сталкивались с серьезными трудностями, пытаясь совместить западную риторику из области прав человека и преступнико-ориенти- рованные методы воздействия с существующими реальными практиками. Сбитые с толку и озабоченные люди пытались выжить на развалинах былой тюремной промышленности. Тюремная система приобрела призрачную автономию. Областные власти осуществляли функции контроля и надзора за существующими практиками и ресурсами. При этом тюрьмы сохраняли — на федеральном уровне — систему связей с центральной московской администрацией. Однако бурные политические и экономические изменения вкупе с очевидной невозможностью прямого управления столь масштабной системой из Москвы привели к расцвету местной самодеятельности — как на идейном, так и на практическом уровне.

Совершенно иная картина складывалась в тюрьмах Западной (Омск) и Восточной Сибири (Кемерово). В омских тюрьмах сохранилась прежняя советская этика, согласно которой основой перевоспитания преступника является труд. Здесь респонденты воспринимали преступные наклонности не как врожденный дефект человеческой личности, но как следствие комплексного воздействия социальных и экономических факторов: решающее влияние на заключенных, уверяли меня, оказывает именно среда, а никак не их личностные особенности. Тюремное начальство областного уровня было сосредоточено прежде всего на социальных последствиях правонарушений. Заключенных активно вовлекали в целый ряд коммунальных программ, в трудовые и обучающие проекты, которые, в свою очередь, являлись составной частью программ, организованных совместно с местными школами, советами, университетами и предприятиями. Ведущие принципы формировались на основе таких — переосмысленных — советских концептов, как «внушение трудовой этики», «ответственность за результаты собственного труда» и «искупление вины перед потерпевшим через труд».

Все эти — весьма непохожие друг на друга — идеологии и практики родились после распада советской системы. Промышленный сектор в России развит слабо, и попытки тюремных структур извлечь выгоду из неквалифицированного труда складывались по-разному. В восточных регионах для обеспечения трудовой занятости заключенных можно было прибегать к разработке природных ресурсов: к примеру, на лесозаготовках. При этом в западной части России природные ресурсы не настолько обильны, и здешним областям приходится делать ставку на легкую промышленность. Дешевый импорт с Дальнего Востока практически лишил тюрьмы какой бы то ни было возможности выживать на рынке за счет собственных трудовых ресурсов. He удивительно, что при снижении значимости производственного сектора в тюремно-управленческой среде начинают возникать альтернативные дискурсы. Кроме того, Западную Россию часто называют Европейской Россией. Расположенные здесь тюрьмы с большей готовностью откликаются на западные культурные влияния, чем тюрьмы, расположенные в других частях страны: на пенитенциарную периферию новые идеи проникают гораздо медленнее. Co стороны международного сообщества не прекращаются попытки заставить тюремные власти отвечать за имеющие место в российских тюрьмах нарушения прав человека. Адаптированные к местным условиям версии вестернизированных программ — хотя бы в силу своего «западного» происхождения — позволяют достаточно быстро повысить уровень международного доверия. He удивительно, что многие служащие в тюрьмах западной части страны постоянно ощущают над собой контроль как со стороны московских властей, так и со стороны делегаций Парламентской ассамблеи Совета Европы, которые посещают российские тюрьмы, дабы отслеживать ситуацию с соблюдением прав человека.